Валерий Вотрин - Жалитвослов

— Ты тоже не спишь ночами, да, Буонамико?

Буффальмакко отпустил его, вздохнул.

— Сплю-то я хорошо… он, правда, всего один раз мне явился… сегодня… Разум я, говорит.

— Он что, мешал тебе во время работы? Так можно выпросить у Альберичи стражников для охраны.

— Не то чтобы мешал… он вообще-то дельные вещи говорил.

— Ну вот видишь, разум подсказывает тебе, что делать. И спишь ты хорошо. Я вот что тебе хотел сказать, Буонамико. Граф заказал мне еще несколько фресок, но я боюсь не справиться. Очень уж плохо сплю я по ночам, стал слаб, дрожу иногда. Мы можем поделить работу пополам. Я возьму «Распятие»… у меня уже и наброски готовы… а ты — сцены из жизни отшельников, прямо рядом со «Страшным судом»… там, правда, тоже нужно позаботиться о единообразии. — Траини умоляюще посмотрел на Буффальмакко.

— Хорошо, — устало вымолвил Буффальмакко. — Только я теперь прямо не знаю… а вдруг он опять явится?

— Кто явится, Буонамико?

— Разум.

— Так это же хорошо. Пускай является. Он же дельные вещи тебе подсказывает. А ты его слушай, он плохого не посоветует. А… что он говорил тебе?

— Разное, — неохотно ответил Буффальмакко. — Не понравилась ему моя работа. Давай мне указывать — то не так, это не эдак… Это, говорит, я тебя в Пизу вызвал, а не граф.

— Видишь, Буонамико, он даже к графу вхож. Ты бы его послушался. А то нашепчет графу что-нибудь… знаешь, какие здесь в Пизе казематы глубокие?

— Да вот и он на это намекал.

— А каков он из себя?

— Знаешь, я, пожалуй, лягу… устал.

— Ложись, ложись… так каков он из себя? Может, он мне тоже являлся, да я его не признал?

— Признал бы, коли явился… старый такой, с бородой.

— Как Альберичи?

— Да, Франческо, как Альберичи.

— Буонамико!

— Что?

— Помнишь слова учителя: «Мерою всему избери разум»?

— Помню, Франческо, помню. Покойной ночи.

Траини, вздыхая, вышел из комнаты, и всю ночь сквозь сон слышал Буффальмакко его вздохи в соседней комнате.

Наутро, угрюмый и сумрачный, Буффальмакко заявился в Кампосанто. Разум уже поджидал его. Буффальмакко, не поздоровавшись, прошел мимо и принялся замешивать штукатурку для арриччо. Разум молча за ним наблюдал.

— Тебе что, больше нечем заниматься? — наконец, не выдержал Буффальмакко.

— У меня остались сомнения в том, что ты меня понял, — заявил Разум своим громким голосом. — Помни, ты пишешь одно из…

— Слушай, Разум! — возопил Буффальмакко. — Может, греческие философы тобой и восхищались, разные трактаты писали, не знаю, я в этом несведущ. Но разве ты не знаешь, что под руку говорить нельзя? Тоже мне, Разум! Я-то тебя понял, не дурак, тем более, что ты несколько раз это повторил. Ты пойди лучше графа вразуми или наших, флорентийских. Там тебя очень не хватает. А теперь убирайся и приходи, когда фреска будет закончена.

Разум вздохнул.

— Хорошо, хорошо. Это не первый раз, когда меня гонят.

В следующую же секунду его не стало, и Буффальмакко с облегчением вернулся к своему делу.

Работа над фреской заняла у него почти год. Все это время его редко видели в городе. Иные, знавшие его по рассказам, даже удивлялись — да Буффальмакко ли это, известный своими забавами? Он сделался угрюм, зарос бородой, и если и шутил, то весьма ядовито. Он знал, что ему предстоит писать по меньшей мере еще три фрески, и мерой этим фрескам тоже, видимо, будет служить Разум. Сама мысль об этом повергала его в глубочайшее уныние и отбивала всякую охоту веселиться. Зато фреска получалась как надо — в разумных пропорциях, с использованием подходящих образов, кои, не лишенные фантазии, выписаны были с всем тщанием и рассудительностью.

В канун Рождества взглянуть на фреску пришел сам граф со свитой патрициев и советников Синьории. Блестящие господа, негромко переговариваясь, взирали на фреску, и вдруг Буффальмакко заметил среди них Разум — тот, помолодевший, в придворной одежде, подходил то к одному, то к другому и что-то шептал на ухо, и тогда человек раскрывал рот и что-нибудь изрекал. Выглядел Разум посвежевшим — видно, выспался. Вот подошел он сзади к графу, шепнул ему что-то, и граф Бонифацио повернулся к Буффальмакко.

— Это получилось у тебя хорошо, флорентиец, — произнес он. — Именно так я себе все и представлял. Ты большой художник… маэстро.

Буффальмакко молча поклонился.

— Как прекрасно вышла у тебя Смерть, — молвил граф задумчиво. — На своих крыльях летучей мыши летит она над миром и поражает всех своею необоримою косой. Прекрасно и достойно восхищения.

— О да, — подтвердил Буффальмакко. — И подражания тоже.

— Вся картина исполнена должного благочестия, — произнесло какое-то лицо духовного звания.

Вся свита подтвердила это утвердительным гулом.

— И как изумительно живо, — вступил Альберичи. — Вот эту собачку, к примеру, на руках у дамы я как будто где-то видел. Экая смешная собачонка.

— Ах, эта… — без улыбки сказал Буффальмакко. — Это собачка мадонны.

Разум насторожился. Удивленно взглянул на Буффальмакко граф Бонифацио. Альберичи нахмурился. Тут Разум что-то сообразил и быстро наклонился к уху графа. Тот неожиданно расхохотался. За ним расхохотались и придворные. Смеялись все очень долго, повторяя:

— Ох, ну и шутник же этот Буффальмакко! Надо же такое придумать — собачка мадонны!

Один Разум, нахмурившись, стоял в стороне и с укором смотрел на Буффальмакко.

А когда свита покинула зал, Буффальмакко уже не смог сдержаться. Невероятное облегчение снизошло на него, он засмеялся и уже не мог остановиться, вспоминая удивленное лицо графа, сконфуженных придворных, хмурую гримасу Разума, громкое эхо прокатывалось по Кампосанто, и с ним будто послышался ему…

…заливистый лай кобеля, истошный, с привизгами, что со всей внезапностью вонзился в уши и вырвал ее из сна. На печи, испугавшись, заплакал сначала меньшой, а потом и старший загудел. «У, окаянный», — ожесточенно думала Мария, вскакивая и накидывая тулуп. Который уже раз будил их посреди ночи соседский пес — словно ледяной водой окатывало. Уже и ругалась она с Митяем, и грозила, — он только руками разводил, сам толком не понимая, что находит на проклятого пса. То разражается бешеным лаем, то скулит, то вот взял привычку выть, и так горестно, что по всему селу начинали подвывать ему другие собаки. Мария чуяла, что это не к добру, да ничего не оставалось, как рукой махнуть, — как забрали отца Николая, так все стало ей равно.

В тулупе на плечах Мария вышла на двор и позвала с растяжкой, грозно:

— Ми-тяй!

Тот уже был у себя на дворе — отвязывал кобеля, чтобы увести его в сарай, от греха подальше. В темноте звякала цепь, пес повизгивал.

— Извини, Марья, — донесся до нее извиняющийся голос Митяя. — Молодой он еще, дурной.