Валерий Вотрин - Жалитвослов

— Я был книгой, — весело сообщил он наутро жене.

Наталья посмотрела на него и ничего не сказала. С тех пор, как он начал писать этот сценарий, ни о чем другом он не говорил — лишь о Паскале да о книгах. Ее это начало беспокоить не на шутку — мало того, что на спектаклях он выкладывался, теперь вот увлекся человеком, который так и не дописал свой главный труд. Она и сама была актрисой, даже играла с Андреем в одних спектаклях. Но книгой она себя никогда не видела — ни во сне, ни в воображении. Ей даже страшно было подумать, что творится в голове у человека, которому снятся такие сны. Себя она считала натурой романтической и часто видела во сне, что парит над землей в образе большой белой птицы. Она даже помнила, какие у нее красивые крылья, такие изящные, белые. Но птица — это одно, а книга — совсем другое. Актриса должна казаться сама себе птицей, тогда у нее вовек не исчезнет романтический настрой, так помогающий на сцене. А книга… этак тебя и впрямь когда-нибудь поставят на полку.

Гераскин не взял на себя труд пересказывать ей весь сон. Люди-книги не рассказывают своих снов людям-птицам. Он лишь сожалел — в который уже раз! — о том, какие разные у них с Натальей характеры. Иногда, глядя со своей полки на то, как она летает там, высоко, кувыркается в воздухе, он испытывал некоторую зависть. Но потом он видел, как она садится, начинает чистить перышки, глупо ворковать на голубиный лад, и зависть пропадала. Наутро она открывала глаза, счастливо потягивалась и говорила, одним и тем же тоном: «Ах, Андрей, я опять летала!..». И вместо ответа ему хотелось насыпать ей зерна. Впрочем, злого умысла или насмешки в этом не было. Она была такой счастливой, когда видела эти сны, что ему было впору призадуматься — а может, и впрямь сменить переплет на крылья? Но тогда бы он перестал быть и шутом, потому что шуты не летают, просто не могут оторваться от земли.

С Паскалем он как раз и познакомился на полке — тот оказался его соседом справа. Это был представительный том в переплете веленевой кожи и одновременно — худощавый, немного болезненного вида господин в берете. Он сам заговорил с Гераскиным однажды.

— Ваша жена? — учтиво спросил тот, показывая на ныряющую в воздухе Наталью.

— Да, — ответил Гераскин с восхищенной улыбкой, которая была явно не к месту.

— Я так и догадался, — сказал незнакомец, — по тому, как вы внимательно и заботливо следите за ее полетом. Она превосходна, — добавил он с улыбкой. — Я давно слежу за ней — ее ни с кем не сравнишь. Жаль, она появляется здесь редко.

— Она сильно устает, — ответил Гераскин и пояснил: — Она актриса.

— Неужели? — удивился незнакомец. — Не очень люблю театр, нахожу его чрезмерным и праздным. В сущности, это похоть очей. Однако же эти кувырки радуют глаз, это не театр. Вы уверены, что ваша жена играет на сцене?

— Я и сам актер, — отчего-то потупился Гераскин, ему вдруг стало стыдно, что он играет.

— Ей надо чаще летать, — наставительно произнес его сосед. — Тогда, может быть, она забудет о сцене и приблизится к божественному… Ах, простите, я не представился. Позвольте отрекомендоваться — «Мысли» Блеза Паскаля.

— Гераскин, Андрей Игоревич, актер независимого театра «Школа буффонов».

— Почему вы не летаете, Андрей?

— Видите ли, Блез… могу я называть вас Блезом?

— Пожалуй, да. Ведь я — все, что от него осталось, его мысли. К сожалению, он не успел дать мне более подходящего имени. Иногда я перебираю в уме все те имена, которыми меня хотели наградить, и ужасаюсь некоторым. Представьте, меня хотели назвать «Апологией христианской религии». Словно какой-то скучный философский трактат.

— Меня хотели назвать Талием. Вообразите — Талий Гераскин.

— Это ужасно. Так отчего же вы не летаете?

— Тогда солнце растопит мои шутки, и я свалюсь на землю.

— Вы боитесь разбиться?

— Я боюсь быть осмеянным. Согласитесь, глупо упасть, не разбиться и быть осмеянным праздной толпой.

— Да, толпа хотела бы увидеть вашу смерть. Через секунду она будет вас жалеть — но на смерть с удовольствием поглядит. Это и есть театр.

— Вы говорите это с трепетом.

— Наверное, потому, что давно умер. Бояться смерти, будучи вне опасности, а не подвергаясь ей, ибо надо быть человеком.

На этих словах он проснулся. С утра была репетиция, надо было спешить: тогда как раз ставили «Любовь к трем апельсинам», где он играл мага Челио. Только после репетиции он сумел заглянуть в томик «Мыслей». Последняя фраза его собеседника была там, тот процитировал ее абсолютно точно.

Потом они еще много встречались, на той же самой полке. Но вот что странно — с этих пор Наталья прекратила появляться там, по-видимому, сменив сон. За исключением первого, своих разговоров Гераскин вспомнить не мог, но помнил, какое наслаждение они ему доставляли. Постепенно в нем начал складываться замысел фильма о Паскале. Гераскин вспомнил и человека, который листал его во сне, и у него зародилась догадка, что это сам великий философ, нашедший его достаточно интересным, чтобы прочитать. Ему так захотелось в это верить, что он даже разделил себя на главы, чего прежде не хотел делать ни при каких условиях, ибо желал быть сплошным текстом, даже без абзацев. Сейчас он понял, что это неудобно для читателя, и пошел на уступки — каждая его глава теперь была посвящена одному из спектаклей, в которых он играл. Таким образом, глав получилось десять. Он огорчился, увидев, что играл так мало. Можно до надрыва говорить о качестве, о том, что не бывает маленькой роли, но когда получается, что ты сыграл всего лишь в десяти спектаклях, а самому тебе уже за сорок, поневоле пожалеешь.

И в то же время Гераскин знал, отчего так. Если бы он был просто актером, — нет, он еще и читал, и писал. Время его, таким образом, было рассечено на несколько частей. Не то чтобы он стремился оставить по себе память. Он совершенно об этом не думал. Вот в чем был его секрет — он никогда не задумывался о том, что будет потом , после него. Было и еще кое-что. Тогда, на полке, он не лгал Паскалю — он действительно не боялся смерти. Он никуда не торопился. Он жалел, конечно, что играл мало, что в кино его не приглашают, а это значит, что известность твоя так и останется известностью театральной, ограниченной. Но при этом он не изволил торопиться. Возможно, это прозвучало бы дерзко, но в глубине души он считал, что сделал достаточно. Да, не бывает маленькой роли, а память о тебе от твоих усилий не зависит. Так что нечего бояться того, что тебя окончательно поставят на полку, когда ты на ней и так стоишь каждую ночь и, можно сказать, уже привык к этому. Обидно бывает оказаться временами в книжном море, но оттуда тебя всегда кто-нибудь выловит — и опять поставит на полку. От этого у него возникла некая уверенность, пропали человеческие страхи. Выловят — и поставят на полку. Что и говорить, он никогда не рассказывал об этом Наталье, — пусть летает.