Валерий Вотрин - Жалитвослов

— А что же Соковнин? — спросил Ведмедев.

— Да ты что же, газеты не читал? — переспросил Пыж. — Скончался вскоре после этого в паразитологии первого стационара. Вместо него теперь снова Кочегаров.

— А хто сейчас в квартире Кметова живет? — пробасил кто-то. — Или пропадает жилплощадь?

— Живет там Чижов, инженер очистных сооружений по профессии, — ответил Пыж с тонкой улыбкой знатока, — и он у нас исполняющим обязанности начальника отдела жалитв. Это он предложил добавлять в сок чернички. Умный человек. Патриот!

Снаружи коротко бамкнул сигнал: обед закончился.

— Политинформации баста! — протянул кто-то с жалостью, и тут же стали расходиться.

— Батько! — позвал Пыжа тот же молодой рабочий. — А как же партия? Ставит ли она за Кметова свечку?

— Партия, — произнес Пыж со значением, — за всех ставит свечку. А теперь марш на работу!

И, щелкнув затвором, пошел по проходу, зорким взглядом выискивая врагов партреволюции.

Бурятов проснулся от шума. Шумели деревья. Они шумели от ветра, он налетал на них с неожиданной силой и ломал сучья. Бурятов не любил эти ночные бури, которые приходили негаданно и так же неожиданно стихали, оставляя после себя наутро сломанные ветви и ворохи истрепанной листвы на тротуарах. Деревья же просто ненавидели эти бури и теперь негодовали. Их ропот доносился до Бурятова сквозь сон, пока не перерос в сильный шум. Тогда он проснулся и понял, что деревья дошли до точки.

Они и раньше были недовольны. Причин тому было много: маловодье, и птицы, и возросший в последнее время транспортный поток, и людское обхождение. Земля их тоже раздражала. Когда они еще только приживались здесь, все им нравилось — и земля мягкая, удобная корням, и климат теплый, и птицы веселые, воробьи да горлицы. Но со временем выплыла наружу подспудная правда. Оказалось, эта земля совсем не подходит деревьям. Глинистые почвы, разжиженные у корней многочисленными грунтовыми водами, к поверхности образовывали толстую непробиваемую корку, и корням оттого не хватало воздуха, тогда как от обилия влаги они начинали загнивать. Эта земля давила деревья, давила их корни, и потом — корни их были не здесь, всем своим растительным существом деревья помнили себя шелестящими где-то в других областях и странах, где все вокруг были одного вида и где никто не чувствовал себя чужаком.

Не только земля обманула их, солнце тоже. Летом его иго становилось невыносимым, гнело, заставляя сохнуть листья и начисто выпаривая влагу из почвы. К тому же явилась вдруг ниоткуда тьма мелкой прожорливой насекомой нечисти, вызывающей зуд в коре и в ветках беспрестанным своим точением, и уже не было прежних веселых птиц, склевывающих древоточцев. Вместо них появились майны, птицы злые и несговорчивые, любую щель в коре старающиеся превратить в дупло, чтобы вывести там кучу жадных, крикливых птенцов и натащить всякого хламу, способствующего распространению гнили.

Все это вконец истощило терпение деревьев. Оно сломалось и опало вниз ворохом обломанных веток. Деревья решили уйти. Не все, далеко не все, — те, которые оставались, удерживали их, говорили — куда вы пойдете, кому вы там нужны, у вас тут корни, не будете же вы их обрывать. Но Бурятов с удивлением слышал и другое. Он слышал шум осыпающейся глины, треск выдираемых из неблагодарной земли корней и то, как гулко, струнно обрываются те корни, что никак не желали выходить наружу. Деревья рвали свои корни, свою десятилетиями наращенную мощную корневую систему. Оставляя здесь все — молодняк, недовольных родственников, замшелые пни родителей, связи, место, они уходили. И Бурятов, выглянув в окно, увидел, как уходят деревья.

Наутро день был свеж и сияющ, и деревья стояли как ни в чем не бывало. Им, правда, не удавалось скрыть прорехи в кронах, оставленные ветром, но они старательно делали вид, что ничего не произошло и на этот раз, ну погорячились, с кем не бывает. Времена сейчас тяжелые, все на нервах, все на нервах. Сказывается напряжение. А никто ни от кого уходить не собирается, нет. Нам и здесь хорошо живется. Ничего, выдюжим, со временем с чем только не свыкаешься. На улице ширкала метла, в грузовик с грохотом кидали сломанные ветки: заметали следы ночных волнений. А Бурятов вот так же заметал в себе следы ночных видений, заметал напоминанием о дневных хлопотах, о том, что на базар надо, что Валя опять не позвонила и что сегодня в баню идти — отмечать прохоровский день рождения.

И ничто из этого не бодрило. Прохорову исполняется 64. Ему самому 62. После отъезда жены отпустил бороду и снова начал курить. Борода получилась с проседью, а по утрам появился размеренный влажный кашель, от которого было отвык. Когда уезжала, Валя тянула его с собой, убеждала: «Да не все ж там пьянь горькая, нормальные люди тоже есть. Главное, землю дают, она ж там никому не надобна. Я так всю жизнь мечтала на земле пожить, на ферме.» А он гнул свое, о том, что поздно жизнь менять, что — корни. «Да мы ж с тобой ровесники, Коля!» Гнул свое. Поминал надежду, примеры приводил. И она уехала одна. Уехала, не побоявшись бросить дом, работу, все, выдраться из этой почвы и почти насильно вогнать себя в другую. Она всегда была активная, бойкая. И ее отъезд в одиночку, без него был оттого неизбежен. Бурятов видел, что в последнее время она им тяготится и не видит его с собой на той воображаемой ферме, на которой он видел ее хозяйничающей в одиночку и разводящей гусей, курей, утей и прочую живность. Коровка там тоже имелась. Его вот не было. В том тереме он не жил. Поэтому он спокойно воспринял ее отъезд, а за ним — и ту видимость отношений, которую они поддерживали: она — звоня ему регулярно и сообщая свои немудрящие новости, он — регулярно ей отвечая и ее новостями интересуясь. Сегодня вот не позвонила. И вчера тоже. И это, наверное, к лучшему, иначе бы он не увидел уходящие деревья, которые скребли своими голыми корнями по темному асфальту. Он решил сходить на базар.

Бурятов жил в пяти минутах ходьбы до базара, в старом тихом районе небольших улиц, недавно сменивших свои заслуженные многолетние имена на новые, доселе никем не слышанные, что, впрочем, было проделано с большинством улиц в городе. Дома тут были, за редким исключением, одноэтажными, построенными еще в начале века, и это сохраняло здесь тот дух старины, которого так не хватало другим улицам. Этот район не менялся в течение многих лет, время как будто остановилось здесь. В пасмурные дни и в дни, когда шел снег, здесь сгущалась дремотная история, дома с темными глубокими гротами входов, лепниной и полукруглыми нишами на стенах, серовато-желтые в сумрачном освещении среди падающей снежной завеси, напоминали какой-то совершенно другой город или города, расположенные в совсем иных широтах, — за темными рамами окон лежали средневековые тени, редкие башенки на углах улиц приобретали готическую стрельчатость, и улицы, становящиеся внезапно брусчатыми, оказывались в иной, подлинной истории.