Валерий Вотрин - Жалитвослов

Город. Вот чья участь действительно трогала. Город, чьи улицы жестко проминаются гусеницами танков, чьи дома обрушиваются, который сходит на нет под непрерывными бомбежками. Город на снимках страдал по-настоящему. Он не вставал в позу, не нюнил, не напрашивался на чью-то безвозмездную помощь. Он терпеливо принимал свою участь тельца, закладываемого собственными жителями неизвестно во имя чего, — просто обычай требует несколько раз в вечность приносить в жертву город, чтобы умилостивить кровавых богов. Но разве один только город? Города — большие и малые, — сколько раз в вечность бывают застигнуты они войной, как снегом, как бурей, как градом, градом бомб и мин, град бьет города на снимках, они стали под ним похожими друг на друга, так что не отличить их лиц. И чем ближе к концу выставки, тем сильнее шли они на убыль, точно луна, превращаясь в мертвые руины, к которым даже их жители были равнодушны. Одна лишь природа сжалилась над городами на снимках, прикрыв их снегом, как платом, чтобы не смотрели они так страшно на живых. Но снег сходит, и устроители выставки, зная это прекрасно, благоразумно оставили в качестве открытого финала открытую же книгу отзывов для посетителей, до которых так и не дошло, что история эта до конца еще не досказана.

Итак, Штреле уперся в стенку. Пора уже было на выход, и ничего он для себя так и не узнал. Но тут он заметил в самом закутке две картины, оставшиеся здесь, видимо, еще с прошлой экспозиции. С первого же взгляда он признал в них кисть Муралова. Это было ясно даже в таком неверном освещении. Одна была городским пейзажем, сделанным с возвышения, — такие пейзажи Муралов писал десятками в угоду города. Намного интереснее была вторая картина, и именно она приковала к себе Штреле.

Картина осыпалась. Началось это, по-видимому, сразу же, как подсохли краски, потому что большая часть поверхности картины уже являла собой голый серый холст, и неудержимо и бурно чешуйки краски продолжали опадать и устилать пол тонким желтым налетом. Но именно в силу своего ежечасного неумолимого исчезновения картина властно притягивала к себе, будто давая понять, что еще один день — и исчезнет, пропадет сам ключ к ней, ключ к изображенному. «Портрет А. Грунта», — значилось на табличке.

Но А. Грунта на портрете уже не было. Видно, его заблаговременно предупредили о том, что через некоторое время он может безбоязненно уйти, никому не помешав. Но перед уходом он, по чистой забывчивости, прихватил с собой пресловутый ключ, сунув его в карман своего пиджака, и теперь приходилось только гадать, с какого гвоздика он его снял, прежде чем уйти. Вместо себя он не потрудился даже оставить четкого контура, — так, черт-те что, дыра посередине холста, по бокам которой пока сохранялся интерьер комнаты, окно с заснеженным нелюдимым видом, где по серому небу улетал вдаль неотчетливый птичий клин, сама комната — одни голые стены да собранная в углу куча каких-то наспех связанных узлов.

Штреле критически разглядывал картину. Он лишний раз убедился, что Муралов на первых порах тоже терпел неудачи в своих опытах с грунтом. Да и как еще можно назвать эту картину? Ее и оставили-то висеть здесь, справедливо посчитав творческим неуспехом художника, редким для него, а потому простительным. Ну не будут вносить ее в каталоги. Ну не станут упоминать. С кем не случаются неудачи на первых порах!

Но как же теперь быть с Мураловым? Где его искать, и стоит ли искать его вообще? Штреле перевел взгляд на вторую картину и в ней увидел ответ. Ибо тут, в темном углу, почти незаметный для постороннего глаза, висел тот самый, воспетый слухами автопортрет Муралова, умело стилизованный под те удивительные китайские пейзажи, которые принято относить к жанру «горы и воды.» Никогда еще Штреле не видел, чтобы Муралов, тот маленький человечек с котомкой в левом нижнем углу картины, писал в таком стиле. Но это был он, и это его кисть прорывалась сквозь традиции исконного китайского жанра. Это его волей вместо гор и водопадов весь план картины заполнил город, он был как паводок, ему было места мало, против своего желания он теснил с холста все, даже крохотную фигурку путника. Возможно, знай он, что этот путник — Муралов, он кинулся бы ему вдогонку, настиг, вернул обратно, ведь все еще только начинается: на грунт кладутся краски, краски покрываются лаком, возникает прекрасная картина преображенного города, без размытости, без пятен в прошлом, — прекрасная картина лучезарного будущего. Но грунт уже не держит. Грунт не держит. И одному Муралову известно, какие ростки лелеет в себе город под толщей снега.

Штреле глядел на котомку за плечами Муралова, и его медленно, словно колючим ознобом, пробирало страхом. Когда сойдет снег, не кому-нибудь, а ему придется держать ответ перед городом, держать ответ за себя и за Муралова, которого уже ни один гарпун не достанет. И как только он это понял, тотчас же дикий невыносимый страх охватил его. Бежать! Бежать без оглядки. Снег стает нескоро, время еще есть, город не сразу вспомнит о нем. Но он обязательно про него вспомнит, и нечего строить себе иллюзий, что забудутся его обидные речи и картины, так и не вставленные в рамку. Штреле вдруг начал шарить вокруг себя в поисках котомки, но ее нигде не было. При одном только взгляде на снег за окном, на редкие фонари ужас захлестывал его. Надо было превозмочь себя и добраться до дому, до котомки. Надо собраться с силами и выйти в снег, умудрившись к тому же не попасть на мушку моджахеда.

Вне себя от ужаса, бежал он по заснеженным улицам, всей кожей ощущая, как душно под снегом городу, как душно ему там, словно гоголевскому мертвецу, и как ворочается он, порываясь подняться. Добравшись до дому, он всю ночь проискал котомку и, так и не найдя ее, заснул только под утро, совершенно измученный.

Он проснулся от яркого света. Снаружи по железному подоконнику с размаху била тяжкая капель. Чужой и зловещий, вставал за окном из снега город.

Вчера на свадьбе Мурин, должно быть, переел, и всю ночь его донимал какой-то кредитный отчет, унылый и нескончаемый, как путь в степи, который к тому же напечатан был изнурительно мелким, почти неразличимым шрифтом, что вынуждало Мурина подносить каждый листок к самым глазам, лишь бы разобрать написанное. А разобрать его было необходимо, потому что назавтра было назначено внеочередное заседание кредитного комитета, на которое будет вынесено обсуждение этого проекта, и к тому времени отчет и доклад должны быть готовы. Но шрифт был такой мелкий, буковки такие крохотные, что Мурин только напрасно зрение напрягал: все равно строки сливались, а смысл прочитанного абзаца вылетал из головы сразу же, как только он переходил к следующему. Это настолько уморило Мурина, что он даже обрадовался, когда к утру отчет неведомо каким образом превратился в старинную книгу с толстыми рукописными страницами. Эту книгу, правда, ему предстояло съесть. И он уже проглотил добрую треть ее, когда вспомнил, что, сладкая на вкус, она должна стать горькой в его нутре. Книга, однако, не была ни сладкой, ни горькой, она была пресной и отдавала церковным воском, и некоторые ее страницы налипли Мурину на нёбо и на зубы. Ему пришлось сжевать ее всухомятку, пополам с почти геростратовским чувством, что уничтожает бесценный памятник культуры, и одновременной, несколько неожиданной мыслью, что такое чувство, без сомнения, владеет книжным жучком, который вытачивает свои ходы в древних фолиантах. Спустя некоторое время проглоченные глаголы вызвали у него сильную изжогу, все нутро свернулось в свиток, желудок сделался набит волосом, и Мурин проснулся в полной уверенности, что чего-то там происходит с третьей частью вод.