Урс Видмер - Господин Адамсон

Я уже не пытался сдержать свой стон, мне было все равно, слышит меня кто-нибудь или нет, уничтожит он меня или нет. Мои вздохи, хотя и не столь жуткие, походили на эхо звуков, доносившихся снизу. Я еще не был таким несчастным, как они там внизу. Правда, меня колотила дрожь, и я наверняка сам прыгнул бы в пропасть, если б не держал в руках кость динозавра. Но даже с ее помощью ставить ноги вплотную друг к другу было труднее, чем сделать прыжок. Прыжок был бы слабостью, я подозревал, я чувствовал, что не имел права себе этого позволить. Мне достаточно было просто броситься вниз, ни о чем не думая! Тогда я рухнул бы вниз головой, размахивая руками, с криком или молча, кто это может знать заранее? Наверняка известно только, что возврата не было бы. Я стал бы свободен.

А потом порыв ветра, а может, электрический разряд и впрямь сбросил меня в пропасть. Сначала я так перепугался, что перестал дышать, а сердце мое остановилось. Я летел, в холодном ужасе, не в силах пошевелить ни руками, ни ногами, в Ничто. Летел долго, пока крик, застрявший у меня в глотке, не вырвался наружу. А-а-а! Я замахал руками и задергал ногами. И выронил кость динозавра. Я потерял последнюю опору, но все-таки не падал камнем в бездну. Я стал мячиком в игре неведомых мне стихий; ураган, которого я не чувствовал, носил меня из стороны в сторону, вниз и вверх. Теперь я снова дышал, и сердце колотилось изо всех сил. Махал руками, как птица, даже пытался направлять свой полет. Тщетно. Иногда на несколько мгновений опять начиналось свободное падение вниз, словно я только что свалился с тропы. Я падал стремительно, кувыркаясь в воздухе. Потом снова взмывал вверх, как перышко в воздушном потоке. Кровь в моем теле бежала все быстрее. Я чувствовал, как она пенится, подобно воде, прорвавшей плотину, или даже извержению вулкана, потому что моя кровь, все быстрее совершающая свой круговорот, становилась все горячее, она почти кипела, так что мозг у меня раскалился, а сердце горело. Жар заливал меня изнутри. Это был страх, он превращался в панику, она прорвала все укрепления, шлюзы и барьеры, которые я соорудил внутри себя за свою жизнь. Когда тебе восемь, некоторые плотины могут быть не очень прочными. А некоторые вполне ничего себе. Но ни одна не устоит перед таким потоком ужаса. Я закричал, никогда еще я так не кричал.

Мне не хотелось ничего видеть, но я все-таки носился по этой огромной пропасти с широко открытыми глазами. Я даже видел что-то, но не мог понять, что именно, тут не было четких правил, по которым, например, мы узнаем дерево и не путаем его ни с чем другим, даже если никогда не видели его раньше. Здесь ничто не имело четких границ, все перетекало одно в другое и все время, как и я, пребывало в падении или парении. Где кончалось одно и начиналось другое? Облака, сгустки, может быть, рожи, огромные и крошечные, далеко или прямо у меня перед глазами — ничего не разобрать. (Добавьте к этому оглушительный грохот, у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Да и сам я все еще кричал.)

Значит, вот он какой, этот мир, из которого пришел господин Адамсон. Конечно, это он. Но вполне могло быть, что я провалился в самого себя. Я думаю, внутри меня все выглядело так же. Тогда, уже тогда. В той черной сердцевине, куда я еще никогда не заглядывал, о которой я только догадывался, потому что иногда, посреди ясного солнечного дня, меня пугали кошмарные видения. Так же неожиданно, как передо мной очутился господин Адамсон.

Может, я попал в силовое поле той черной дыры внутри меня, которая поглощает и удерживает все, что мне довелось узнать в жизни? Того таинственного хранилища, в котором все удерживается и почти ничто не может вырваться наружу. Так и есть: я нахожусь внутри себя самого, вижу все — вот она, плата за мою дерзость, — и не могу освободиться от засасывающей силы моего хранилища. Я попал в свою собственную память. И застрял там навсегда.

В моем сознании вспыхивали картинки, но они мелькали с такой скоростью, что исчезали, прежде чем я успевал разглядеть их — хотя и знал: это мне знакомо, это — освобождение… Так я и летел через себя самого. Я был очень взволнован. Правда, эти картинки пропадали так быстро, что, пока я, пугаясь и узнавая, рассматривал одну, на меня уже обрушивалась следующая и вытесняла предыдущую. А следом — еще одна и еще. Дикая гонка самых разных видений. Я — словно в жару и так ясно отдаю себе отчет в происходящем, как это бывает только в самое последнее мгновение перед смертью. Иногда я почти понимал, что происходит. Но вот что?

Я потерял рассудок? Что это такое, где я? В чем это я вязну — в каком-то влажном мху? В болоте из крови? Я один или тут есть кто-то еще? Я умер? Это что, один из подлых трюков сопровождающего — поддерживать во мне веру, что я отсюда выберусь? Кстати, а где господин Адамсон? Рядом со мной? Может, во мне? Или я в нем? Что, что постоянно гонит меня вперед? Кровь, здесь пахнет кровью! А это необозримое красное море — кровь всех предыдущих мертвецов? Может, я вижу их — эти прозрачные тени лиц? Эти бесконечно печальные лица, мимо которых меня несет, сквозь которые я прохожу, — я их знаю? Я видел их раньше, эти взгляды без мольбы, без надежды?

Мне показалось или д у хи вокруг меня действительно стали беспокойнее? Из-за меня? Они начали раскачиваться из стороны в сторону? О! Они смотрят мимо меня, но враждебно! Злобно! Я слышу или мне мерещатся крики господина Адамсона «Быстрее, парень! Возьми себя в руки!»? А как? Может, надо шагать, как Гроучо Маркс, уходящий от погони, огромными шагами, но чтобы было похоже на бесцельную прогулку? Достаточно ли быстро я пролетаю сквозь мертвецов, чтобы их подозрения возникали только у меня за спиной, а миллионы передо мной и не догадывались, что я — живой? Кажется, несколько мертвецов позади меня, и слева, и справа, да и впереди тоже разинули рты! Обнажили блестящие острые зубы и, широко раскрыв глаза, начали искать свою добычу! Меня!

Зачем я запел? Чтобы спастись, уцелеть? И господин Адамсон, который теперь шел, как и я, широко шагая, пел тоже? А вдруг мертвецы, все сразу, догадались, что здесь появился чужой? И возмущение этого сонма докатилось до горизонта? Из-за этого такой вой? И может ли быть, что мое пение меня спасло? Этот тонкий писк? Ведь когда я издавал эти жалкие звуки, находящиеся близко от меня мертвецы, которые теперь бушевали, как бескрайний ураган, на несколько мгновений от неожиданности чуть медлили со смертельным укусом, и я успевал проскользнуть дальше, где они уже не могли до меня дотянуться, и так далее. А может, мне помогала кость моего динозавра? И как она снова оказалась у меня в руке? Ах, мертвые, эти мертвые не хотели, чтобы я жил. Опускаясь, я чувствовал, что не в силах сопротивляться им. Я сдался. Моя последняя мысль: «Если мертвые захотят, они меня поймают». Падая на землю, я словно столкнулся со стеной — и вдруг все обрело четкость. Я лежал на камнях, на теплой каменной плите. Закатное солнце светило мне в глаза точно так же, как оно светило, когда я выходил из дома. Я снова в саду господина Кремера? Я глубоко вдохнул и выдохнул. Прекрасный воздух. Я застонал. Все разноцветное! Свет! Он так слепил мне глаза, что я едва видел господина Адамсона, хотя он стоял прямо надо мной и утирал пот со лба. Правда, не было ни пота, ни лба, до которого он мог бы дотронуться, видно, господин Адамсон тоже растерялся.