Андрей Шульгин - Слёзы Анюты

Тут слышит генерал, будто завёт его кто, окликает вроде. Голову генерал поворачивает, — а рядом дева нагая прекрасная стоит, улыбается ему, грудями из стороны в сторону водит. Нахмурился генерал, усталость смертная лицо его сковала, очи чёрные деву щупают.

— Пришла. Я знал.

— Как не придти могла, наречённый мой! С помощью к тебе спешу, в минуту трудную не оставлю.

— Устал я. Скоро ли свобода?

— Потерпи, дорогой мой. Не долго осталось, а пока делай, что надобно, и не думай что будет.

Подошла дева к генералу, щёки старые руками тонкими гладит, к устам его припадает, целует страстно. Только стонет генерал:

— Больно мне. Тяжки поцелуи твои.

— Знаю я, да сколько лет уже терпишь. Потерпи ещё немного.

Дева голову поворачивает, на поле боя смотрит.

— Бегут?

— Бегут, стервецы. Кликуна испугались.

— Немудрено, что испугались. Тебе с ним в схватку вступить придётся. Только ты Кликуна одолеешь.

— Вестимо…

Заржали кони белые, глотки открыли, слюнями на ветру полощут, генерала подзадоривают.

Гнал Кликун солдат генераловых, по степи, по пригоркам да оврагам. Далеко вперёд ушёл, погоней увлёкся, мужиков своих позади оставил. И не было, казалось, спасения слугам генерала, всех смерть верная ждала. Да только видит, Кликун, как шагом суровым к нему человек идёт. В кителе с погонами, ордена на груди звоном исходят. За лицо морщинистое память Кликуна хватается, свербит о чём-то. Замедляет Кликун бел, мечи опускает, смельчака сквозь удивление разглядывает.

— Ну что, Кликун. Узнал ли меня?

— Узнал я тебя, странник нищий, горемыка безотрадный, генерал кровожадный, душегуб ненасытный, пёс спесивый.

— Хорошо, что узнал. А на лай твой я не обижусь — не почину. Да и будет у нас с тобой время ещё потолковать, кто из нас пёс спесивый.

И прежде, чем мечом Кликун взмахнул, прежде чем щит поднял, блеснула в руках генераловых молния яркая, Кликуна в очи ясные поразила, Кликуну руки обожгла, Кликуну ноги подкосила. Кликуна памяти лишила. Кликуна беззащитным сделала. Отобрала у него мир звёзд среброоких да трав волшебных.

Хохочет генерал смехом чёрным.

Шаги… новые кованые набойки бьются ополоумевшим гулом о бетонные ступеньки моего подъезда. Он поднимается… одышка грузного тела лишает мою душу страсти любить. Он на лестничной клетке… обрюзгшая шея поворачивается из стороны в сторону, ища мою квартиру. Он звонит…

Я вжимаюсь в холодную пустоту комнат. Я превращаюсь в тишину. Я словно младенец, навеки замёрзший во чреве матери.

Властная рука всё также вдавливает кнопку звонка в стену.

Потом он теряет терпение и начинает бить сапогом в дверь, и мне кажется, что его нога, пройдя сквозь дубовую доску дверного проема, достаёт до моих рёбер. Я зажимаю себе рот, стараясь не закричать от боли.

Нога устаёт, теперь он лупит в дверь кулаком. Он рычит. Я задыхаюсь в молчании. Его грудь вздымается от злобы, и до меня долетает скрежет орденов, трущихся друг об друга. Он — оренбургский генерал-губернатор, пришедший по мою душу. Он оставил свой жаркий степной край, двухэтажный дворец с чудесным парком и фонтанами, он шёл по сверкающему железобетонному городу, не обращая внимание на сигналившие автомобили и блики реклам. Он искал меня. Он нашёл меня. Он хочет жертвы…

Быть может, в его карманах, спрятаны молоток и гвозди, а у двери подъезда прислонён к стене деревянный крест.

Генерал-губернатор припадает к двери и тяжело дышит. Он устал. Расплывшееся стариковское тело капитулирует перед крепостью дубовой двери. И в этот миг, с содроганием и чувством стыда, я осознаю всю его ничтожность. Беспомощный старик, задохнувшийся ненавистью.

Мною овладевает чувство, в подлинность которого я отказываюсь верить. Жалость. Я борюсь с искушением открыть дверь, обнять широкие плечи, затянутые в китель. Я хочу завести его к себе, усадить в кресло, подать стакан воды. Я уже представляю, как он, униженный и сентиментальный, горько вздыхает, жалуясь мне на превратности губернаторской доли, и как мы, ночь напролёт беседуем с ним о жизни, проникаясь неподдельным теплом друг к другу.

Я вслушиваюсь в происходящее за дверью, — звуки, долетающие до меня, вызывают ассоциацию со всхлипываниями плаксивого ребёнка. Неужели он и вправду плачет?

Шаги… Он уходит…

Я бросаюсь к окну и, прислонясь к стене, краем глаза, стараясь не зацепить тонкие занавески, гляжу вниз. Я вижу, как по двору бредет, шатаясь и прихрамывая, одинокая стариковская фигура, низко согнувшаяся под тяжестью огромного деревянного креста, непосильной ношей громоздящегося на её спине.

Теперь плачу и я…

Ночь землю лижет. Сны по небу гонит. Кружит темнотою.

Ночь прижала к земле человека, что пробирался степною тропкою. В очи ему заглядывает. В уши шепчет. Волосы ерошит. Только не хочет он с ночью играть, дальше путь держит.

Ночь его лабиринтами темноты водит, с пути сбивает. А человек всё одно по дороге пробирается. Через ночь идёт, через степь идёт. Дорогу нужную прокладывает. Кривляется ночь, в тихом танце бешено бьётся. Над путником смеётся-дразнится. А человек идёт. Шипит ночь вослед путнику, погубить грозится, запутать тропки ему вовеки. А человек идёт.

Вот домик неказистый посреди степи вырастает, из темноты брезжит. Идёт к нему путник, впотьмах дверь шарит. Открыта дверь. Заходит. В полутёмной комнатёнке на печи лежит муж-из-колодца и жёнка его разногрудая. Смотрят на гостя.

— Признали?

— Воды-то сколько утекло. Мы уж думали — нет тебя, Кликун, на свете белом, сгноил генерал в застенках своих.

— Не такой он выходит страшный, ваш генерал.

— Как жив-то остался?

— Суждено, значит.

— А с лицом что?

Кликун облапил правую щеку, скривился и обронил меж зубов:

— Отметина.

Женщина слезла с печи и, прикрывшись ветхою простынёй, стала собирать на стол. Кликун и муж-из-колодца, опорожнив бутыль горючки, молча жевали, наблюдая, как пьяные хороводы кружатся по комнате. Наконец, тишина стала томить Кликуна.

— Мужики как?

— Худо. А бабам и того горше. Вдовами пооставались.

— Всех, что ли, перевешали?

— Не-е, кое-кого пощадили. Шоб детишек строгали. Ходят, спины чешут, до сих пор у них спины зудят, от порки прошлогодней.

— А ты?

— А меня им недостать было. Я ж в колодце.

Кликун уронил голову на стол и затих.

Он проснулся от шума, будто стучал кто. Муж-из-колодца спал, как и Кликун, головою на столе, жёнка его дремала на печи. Кликун заводил осоловевшей головой по сторонам. Снова стучали. В окне, озарённом тусклым свечением только начинающегося рассвета, билась чья-то рука. Кликун поднялся со стула и нетвёрдыми ногами шагнул к двери.

— Желанный мой!