Г. Котницкий - Закон благодарности

Я раз за разом взмахивал спиннингом, блесна со свистом рассекала воздух и, сверкнув осколком солнца, плюхалась в воду. Потом я смотрел, как она, играя, приближалась к берегу, но гольцов не было. Только дважды сердце дрогнуло — удилище изогнулось, пришлось приложить усилие, сматывая леску. Но увы — это были водоросли.

Нерпы с любопытством наблюдали за моей работой. Одна подплывала так близко, что я видел отчетливо черные круглые глаза, жесткие усы и темные пятна на светлой шерсти. Бывалые рыбаки говорят, что если есть нерпа, значит, есть и голец: она дуриком плавать не будет. Но еще более бывалые утверждают, что если есть нерпа, то была рыба: нерпы, преследуя косяк гольца, сколько-то рыбки поймали, остальных разогнали. Решив, что такое утверждение более верное, я в сердцах метнул в последний раз блесну прямо в нахальную нерпичью морду, не попал, плюнул и, как говорится, смотал удочки. Решил попытать счастья на озере, где голец должен быть наверняка: в мае кое-кто из наших ходил туда на подледный, на уху соединенными усилиями наловили.

Юп, обсохший на солнце (правда, я, когда снял меховую куртку и остался в одном шерстяном спортивном костюме, сразу продрог!), зевнул, посмотрел на меня вопросительно и, поняв, что я собираюсь, уходить, встал. Он пробежал несколько метров по дороге, откуда мы пришли. Я показал ему, что пойдем в другую сторону: прямо от берега, вдоль узкой-узкой речушки-протоки, в глубь тундры — к Гусиному озеру.

Почему озеро именно Гусиное — не знаю. Гусей на нем не больше, чем на других, но здесь, в необжитых еще местах, простор для первооткрывателей: пришел, увидел, назвал — попробуй потом переименуй. Так, наверное, и с Гусиным. Кто-то первый увидел там гусей, нанес озеро на карту, подумал минуту-две: чтобы именем начальника экспедиции назвать или своим собственным — маловат объект, назовем озеро Гусиным. А на деле — оно совсем не Гусиное, а скажем — Утиное или Куличковое. Но куличков в тундре хватает везде — где есть гуси и где их нет, так что, может, первооткрыватель был прав? А потом — все течет, все изменяется: раньше поселка здесь не было, теперь — есть, раньше гуси были, теперь их, может, нет.

Идти по тундре было приятно. Мох упруго пружинил под ногами. Кое-где кочки были усеяны яркими цветами — оказывается мох может так красиво цвести. На каменистых осыпях, где солнце пригревало почти по-южному, красовались белые и желтые чашечки полярного мака. Вдруг я набрел на целую березовую рощу: шесть или семь стелющихся березок поднимали кверху свои веточки. На каждой было не более трех листиков и обязательно сережка. Я остановился, представив себе, что нахожусь где-нибудь под Москвой.

Юп тем временем энергично работал лапами неподалеку от меня. Я сперва не понял, что он делает. Но когда услышал писк, догадался: проголодавшийся пес охотится за леммингами. Норы у леммингов неглубокие, да глубоко здесь и не зароешься — оттаяла-то земля всего сантиметров на двадцать, не больше — и Юп легко разрывал их своими мощными лапами.

Я читал, что полярные лайки плохо видят. Пока Юп трудился над разрушением очередного жилища лемминга, я потихоньку сошел с откоса к берегу протоки, прошел метров десять по воде, чтобы Юп не мог взять след, и, спустившись в глубокий распадок, двинулся дальше. Отойдя с километр, поднялся на холмик, чтобы посмотреть, что делает Юп. Да, он потерял мой след. Это было видно по тому, как пес беспомощно кружил по тундре.

— Юп, ко мне! — крикнул я.

Пес вздрогнул, навострил уши и, не разбирая дороги, по прямой помчался в ту сторону, откуда послышался мой голос.

Мы долго еще ходили в этот день с Юпом. И хотя ничего не поймали, устали оба, но возвращались довольные.

Юп терся боком о мои сапоги, дыбил шерсть, если попадались навстречу другие собаки, вилял хвостом и улыбался, когда я нечаянно дотрагивался рукой до его морды.

После этой прогулки Юп привязался ко мне. Он ждал у входа в общежитие, когда я выйду, провожал меня до столовой, а потом — на работу. Целый день он где-то пропадал, а под вечер встречал меня снова. И хотя я особого внимания Юпу не уделял — в свою комнату его не брал, не купал, не вычесывал шерсть, — Юп стал заметно глаже и чище, словно он сделался домашним, ухоженным псом. И взгляд у него изменился: стал открытым, задорным, добрым, а раньше он был какой-то смурый, задумчивый. Такой взгляд — словно безысходная тоска сквозила в нем — я замечал у многих поселковых собак.

И мне подумалось: не оттого ли тоскуют собаки, что испытывают потребность в хозяине, которого они охраняли бы, провожали на работу, получали от него хоть мимолетную ласку? И не оттого ли изменился так разительно Юп, что почувствовал во мне хозяина?

В первый день осени я навсегда покидал наш поселок. Когда выносил из дома вещи, чтобы погрузить их в машину, Юпа поблизости не было. Но он словно чуял, что я уезжаю. Прибежал откуда-то весь взмокший, жалобно заскулил, глядя то на меня, то на машину.

— Надо, Юп, ничего не поделаешь, — потрепал я его лохматый загривок.

Приходилось спешить: пароход отправлялся через час. Шофер дал газ, машина тронулась. Юп сначала бежал рядом с кабиной, остервенело лая на машину, которая опять забирала его хозяина.

Когда дома поселка остались позади, Юп, очевидно поняв, что ему не угнаться, сел прямо в дорожную грязь, поднял кверху морду и завыл, изливая в этом собачьем плаче безысходное горе. Я увидел его скорбную позу в последний раз, когда машина вильнула на повороте.

На душе стало муторно, словно обманул лучшего друга.