Эдгар Доктороу - Град Божий

Например, какие?

Ну, во-первых, мандат доверия. Крест означает, что общество дало тебе разрешение выражать озабоченность по поводу других человеческих существ. Ты надеваешь стихарь, и люди понимают, что ты имеешь право прийти в хоспис для раковых больных. Ты делаешь это, не вызывая подозрения в фетишизме чужих страданий.

Продолжайте, Пэм.

В самом деле. Если вы пастор, раввин, монахиня, люди знают, что вы отреклись от материальной культуры. Они принимают это, хотя они могут не верить тому, что ты говоришь, или придавать этому мало значения, но они слушают тебя, иногда вступают с тобой в разговор. И конечно, находятся такие, кто верит тому, что ты сказал, — я бы не хотел, чтобы эти люди видели меня сейчас.

Почему?

Представьте себе человека, который всю жизнь носил очки и вдруг снял их, и что? Уши торчат, под глазами белые круги, он выглядит голым. И конечно, часто моргает, потому что он наполовину ослеп. Это я в качестве мирянина. И это несчастное дитя Божие у смертных врат понимает, что твои обещания не стоили ломаного гроша.

Несчастное дитя Божие?

Кажется, я не могу сразу отказаться от всех столь привычных для меня слов.

Это естественно.

Не то чтобы я о чем-то жалею. Я говорю только о том, что мне надо приспособиться. Это займет какое-то время. Особенно это трудно для такого человека, который привык принимать решения только после того, как тысячу раз проиграет в уме все обстоятельства, все аргументы «за» и «против». Но знаете, я удивляюсь, когда думаю о том, на что я потратил столько лет. О чем я думал? О торжественных процессиях, цветах, стихарях и стихах… Я был англиканцем с евангелическим уклоном или анимистом? Я взял с собой своего старого Августина в бумажной обложке. «Град Божий». На каждой странице подчеркнуты почти все строчки.

Подождите, подождите, он был чертовски талантливым писателем, этот Густи.

Он вам нравился, не правда ли? Со всеми его писательскими штучками. Все эти доктринальные установления, которые он рассматривает так, словно они существуют в действительности, как герои Генри Джеймса. Моя любимая глава — о Благодати Божьей. И эта его страстная риторика…

Чтобы знать Бога, надо к нему стремиться. Но как быть с верой, придет ли она вместе со Стремлением, до него или после, и так далее. Цель достигается голосом. Не вы ли говорили мне, что все исходит от голоса?

Да, я говорил это.

Вы доверяете этому голосу… голосу, который говорит о том, что знает. Вы упиваетесь им, даже вы, Эверетт.

Да, он теряет меня, когда начинает говорить о младенцах, обреченных аду, если их не обрызгают водой. Тогда он меня теряет.

Значит, все в порядке.

Но «Град Божий» хорошее заглавие. Мне нравится образ, а вам?

В нем есть нечто такое, чего не найдешь на зеленых пастбищах.

Вообще-то вы могли бы пройтись.

Или взять газету и заказать кофе в корейском ресторане.

Или пойти на дневной сеанс в кино.

Думаю, что я сохраню эту книгу.

Почему бы вам не сохранить их все?

Действительно, почему бы и нет? Мое собрание по истории религии. В конце концов, я не отрекся от Бога. Только от Троицы.

Джаз-квартет «Мидраш» играет свой репертуар

СЕГОДНЯ У «МИДРАШИМ» ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ… МЫ ПРЕДСТАВЛЯЕМ ПУБЛИКЕ НАШУ МУЗЫКАЛЬНУЮ ЛЕГЕНДУ… ВЕЛИЧАЙШИХ МУЗЫКАНТОВ ГРУППЫ… НА САМОМ ДЕЛЕ РЕЧЬ ИДЕТ ОБ ОДНОМ-ЕДИНСТВЕННОМ ЧЕЛОВЕКЕ… И ЕСЛИ ВЫ ЕГО КАК СЛЕДУЕТ ПОПРИВЕТСТВУЕТЕ, ТО ОН, МОЖЕТ БЫТЬ, СОГЛАСИТСЯ ВЫЙТИ НА СЦЕНУ И САМ ПОГОВОРИТ С ВАМИ!

(Продолжительные аплодисменты.)

Спасибо, спасибо, благодарю вас, почему бы и нет, я сделаю такую попытку…

Здесь говорят, что он посматривает по сторонам и слышит музыку. Говорит, что любовь — это песня в душе. Чего еще можно ждать от человека, живущего сочинением песенок?

(Смех в зале.)

Маленький рекламный трюк. Скажет ли генерал: я слышу канонаду, когда смотрю на тебя? То-то. А тут он один слышит ее, как песню? Что бы это значило? Не значит ли это, что он влюблен в нее, хотя она носит страшные очки и у нее жирная задница?

(Свист, смех.)

В довершение всех бед у него еще одна проблема: он не может сказать ей, какие чувства его переполняют. Что, он стесняется? Какой застенчивый! Кто покажет мне хоть одного застенчивого в этом проклятом подлунном мире? Молодые, старые, хромые и увечные. Все готовы огреть тебя по головке своими чувствами.

О, как бы я хотел, чтобы ко мне хоть один раз пришел человек слишком застенчивый для того, чтобы говорить, что он в действительности обо мне думает…

(Одобрительные, радостные аплодисменты.)

Фанни похожа на всех матерей уличных мальчишек: ты что? Хочешь быть певцом и петь с оркестром? Затрещина, у меня звенит в левом ухе. Как эта красотка на стене? Посмотри на его трубу и тушь на ресницах — ты что, тоже хочешь так? Ма, кричу я, это же Бинг! Следует удар справа — у меня звенит уже в обоих ушах. Я пригибаюсь, отвожу руками удары. Мальчик в оркестре? Как дешевая блядь, которая кривляется со своими песенками? Шлюха саксофонистская? Моей Ма наплевать на половую принадлежность. Она срывает со стены моего кумира и рвет его на мелкие кусочки. Потом хватается за пластинки и ломает их напополам, как галеты.

Или взять моего отца: Я так и не научился читать, говорит он. Ты понимаешь, что это такое? (Я умею читать, Па; но он меня не слышит.) Это все равно что быть слепым, ты тычешься в углу, и добрые люди выводят тебя оттуда за локоток. Я обо всем узнаю последний. Ты этого хочешь? (Я умею читать, Па!) Ты меня не слушаешь, чертов сын! Иди-ка сюда, я вышибу из тебя дурь!

Грубая культура жизни в доме и на улице — это как нескончаемая передача, которую нельзя выключить. Любой горлопан — проповедник, эта церковь не знала ограничений. Слова летали над округой пустопорожним звоном. Хорошо старухам, они воображали, что продолжают ходить к мессе по грязным аллеям, обсаженным оливами. Вдовы крестились в обетованной темноте, падая на свои распухшие колени, костяшки их пальцев стали деревянными. Но не для меня эти запахи и звон, я свободен, бросаешь в ящик для сбора милостыни монетку, и кончено. Чушь несет этот отец на амвоне. Интересно, чем он одержим.

Я говорю о времени до войны, до войны после войны, о том, как это было в Джерси, городе на берегу. Улицы упираются в болота, среди которых их прокладывали. Провисшие телефонные провода на покосившихся в разные стороны столбах — ни одного стоящего прямо! Горизонта не видно из-за фабричных труб, военные самолеты ныряют в желтые облака. По ночам небо отражало ядовитые огни Медоуленда. И мы, люди, дышали всем этим. Мы стали тем, кем стали на этой помойке ассимиляции. Мы делали покупки в наших маленьких магазинчиках, рано гасили свет, чтобы экономить деньги. Прижимисто раскрывали кошельки, чтобы нехотя расставаться с мелочью — одно пенни, потом второе…