Эдгар Доктороу - Град Божий

Итак, мы тоже подвержены року общей судьбы, и степень нашей непредсказуемости зависит только от способа измерения свойств нашего разума…

Воскресенье

Переодевшись во все новое, в синий блейзер, черные брюки и серый глухой свитер, я сажусь в трамвай у цементных доков и еду через реку на остров Рузвельта. Ветрено, река немного волнуется. Ты здесь, Господи?

Никто в переполненном вагоне не замечает, что я больше не священник.

Устье Ист-Ривер; вода прибыла с приливом и призывно сверкает в лучах полуденного солнца.

Зачем я это делаю? Очевидно, воскресенье предназначено для исполнения отложенных дел, успокоения прежних чувств. Но больше всего мне хочется повидать одного умирающего легочника по фамилии Макилвейн.

Не так-то легко прийти сюда мирянином.

Вот и хоспис для бедняков, который содержат городские власти, — низкое здание желтого кирпича на южной оконечности острова.

На молу рядком сидят чайки, подставив грудки ветру. Мощный поток кажется непреодолимым, что еще больше подчеркивает безысходность, отсюда нет выхода. Впечатление усиливается от вида громоздящихся на противоположном берегу махин Манхэттена. У подножия их с черепашьей скоростью ползут машины. Мост Пятьдесят девятой улицы отбрасывает широкую тень на реку, ревущим потоком устремившуюся к Квинсу.

В вестибюле мне приветливо машут руками, как всегда, кивают.

— Вы совсем замерзли, отец, — говорит охранник. Один из служителей спрашивает, к кому я иду, и сочувствует моим трудностям.

Не о чем беспокоиться, правда, Господи? Они думают, что я до сих пор общаюсь с Тобой.

По лестнице поднимаюсь на третий этаж, в мужское отделение. Я купил себе слишком большие ботинки, и они громко топают, впрочем, дышу я ненамного тише.

Когда входишь в отделение, то первое, что бросается в глаза, — это пустые взгляды людей, приготовившихся к смерти. Умирающие всегда уходят в себя. Все интересы жизни кажутся им глупыми, несущественными и бесцельными. Все проявления жизни — солнце в окне, сочувствующий посетитель, медицинские сестры — все, что говорит о продолжающейся жизни, есть предмет глубокого, притупляющего боль безразличия.

Старый Макилвейн, умирая, не был живым трупом. Не был он и жалким созданием, как те, кто, вне себя от страха, готовы молиться вместе со священником, держа его за руку.

Нет, не таков старик Макилвейн.

Ряды коек. Есть новые лица, есть старые, уже знакомые, некоторые хрипят открытыми ртами, уставив носы в потолок. Господи, неужели ты взял его? Пусть он будет еще здесь.

Его антиклерикализм был очень мягким. Если я хотел помолиться, то он разрешал, если мне хотелось прочесть псалом, то он слушал улыбаясь. Он делал мне уступку, словно инстинктивно понимая сложность моего положения. «Это очень мило, отец… Если вы настаиваете, отец… Я не хочу лишать вас иллюзий, отец…»

Газетчик, городской репортер, всю свою сознательную жизнь он переходил из газеты в газету, которые одна за другой закрывались, как только он начинал в них работать. «Уорлд телеграм», «Геральд трибюн», «Дэйли миррор» и бог знает сколько еще видел он газет, прекративших свое существование. Он приписывал себе заслугу в их закрытии: «Я стал смертью, потрясателем новостных отделов. Мне оставалось только ждать, когда они созреют, чтобы отдать их на волю рока».

Я нашел его не там, где видел в прошлый раз, оказывается, здесь перемещают людей с места на место; зачем они это делают?.. Я услышал знакомый кашель, так кашляют только легочники, кажется, что этот клокочущий, булькающий звук доносится из водосточной трубы, из которой вот-вот посыплется гравий.

Вот он, предпоследняя койка в ряду, он еще жив, но кажется совсем иссохшим и истощенным, нос стал более костистым, глаза и щеки ввалились, неожиданно густая шапка седых волос венчиком разметалась по подушке.

— Мистер Макилвейн!

Костлявая рука медленно поднялась с простыни в приветственном жесте. Он прижимает палец к губам.

— Мы поем гимны, — произносит он своим колоритным шепотом.

Только теперь я замечаю монахиню, сидящую рядом с Макилвейном, молодую сестру, привлекательную по нынешней моде. Она перебирает струны гитары и поет высоким приятным сопрано:

Я прихожу в тихое изумление: как это я умудрился ее сразу не заметить? Голос Макилвейна снова начинает звучать хриплым рыком, он смотрит в потолок, глаза его сияют. Закончив последнюю строчку, они сразу же запевают:

Это переходит в

Мне ясно, что они поют не в первый раз. Монахиня поет, закрыв глаза и, очевидно, представляя себя Девой Марией. Макилвейн старается. Его замогильный голос полон пронзительного юмора. Теперь дуэт поет «Сентиментальное путешествие».

Я оглядываю палату и вижу в лицах больных нехарактерное оживление, это не пустой взгляд людей, уже считающих себя умершими… вот один из них с улыбкой смотрит мне в глаза, а на другой койке лежит живой труп, уставивший в потолок ничего не выражающий взгляд, но его рука движется в такт мелодии, едва заметно приподнимаясь над простыней…

Господи, что ты сделал со мной?

Теперь Макилвейн жестом предлагает петь и мне.

— Следуй за «попрыгунчиком», — говорит он, и я, поскольку именно этого человека выбрал я для своей исповеди, присоединяю свой баритон к сопрано и хриплому басу, мы поем одну золотую старинную песню за другой, и я чувствую такую же любовь к Тебе, и такие же слезы жарко подступают к моим глазам, как это было, когда я стоял на кафедре перед своими прихожанами, которых я покинул. Всесильная крепость наш Господь…

Основные отличительные признаки синагоги Эволюционного Иудаизма: нет службы социального обеспечения, нет дневных собраний, школы иврита и так далее, и, кроме того, хотя Джошуа Груэн говорил об этом как о первой фазе деятельности, синагога работает со взрослыми. Прихожане с детьми ходят только в класс, где обучают принципам реформы, хотя Сара была бы рада включить ритуалы бар мицва и бат мицва в утренние субботние службы.

Суть подхода эволюционного иудаизма заключается в изучении различных аспектов иудейского вероучения и религиозной практики, а также их источников и их происхождения, рассмотрении теологических обоснований учения и, насколько это возможно, в сопоставлении полученных результатов с современным состоянием науки и подготовке к отделению того, что является несущественным или интеллектуально неприемлемым, или того, что есть не более чем слепое следование обычаю… от того, что действительно исключительно важно и определяет суть иудаизма.