Томас Хюрлиман - Сорок роз

Мария стояла у двери.

Сын направлялся к гаражу.

Что-то вроде приватной мифологии. Ее семья, в незапамятные времена переселившаяся сюда с востока, сама присвоила себе этот герб. Лезвия ножниц напоминали расставленные ноги, а овальные головки с отвращением смотрели в разные стороны. Или наоборот? Собирались поцеловаться? Ребенком она думала, что красный цвет символизирует утреннее небо над Галицией, а сейчас, когда она ждала посыльного с цветами, стекло сияло как розетка в церкви монастыря Посещения Елисаветы Девой Марией. Так было всегда. Однозначный ответ здесь не получишь, ножницы есть ножницы… ножницы… ножницы…

Придумал герб ее дед, Шелковый Кац. Большинству посетителей он нравился, хотя они обыкновенно связывали его с Максом Майером, политиком, который снискал известность тем, что потребовал обрезать косицы, то бишь покончить с пережитками. О том, что предки Марии, Кацы, некогда играли первую скрипку в пошивочной отрасли, никто теперь знать не знает, и ничего удивительного тут нет: слово «мода» — синоним преходящности. Что нынче en mode, [1] В моде, модно (фр.). завтра уже passé. [2] Здесь: вчерашний день (фр.).

Мария сунула в тостер два ломтика хлеба, отошла к окну и стала смотреть, как сын выводит из гаража свой мопед. Снова ей бросились в глаза его длинные руки, и она почему-то подумала, что в ласках им, наверно, свойственна некоторая неловкость. В этом отношении Падди ему весьма под стать. Падди — маленькая, крепкая, самоуверенная, общительная, и по всем предметам одна из лучших, в первую очередь по математике. Ее мешковатые свитеры скрывали небрежную чувственность, и, когда она, стуча деревянными сабо, вместе с приятелями сына входила в дом, Мария всякий раз невольно прятала улыбку. Сабо! Прямо как в пору чумных эпидемий, когда зараженные должны были трещоткой предупреждать о своем приближении, чтобы здоровые успели уйти подальше. Ворота гаража с лязгом захлопнулись, мальчик нажал педаль стартера и покатил прочь, только полы плаща флагом реяли за спиной.

— Луиза, — сказала Мария, — в девять позвонит посыльный с цветами. С букетом из сорока роз. Помнишь, чтó это означает?

— Да.

— В самом деле?

Луиза кивнула, с лукавой смешинкой в глазах.

— Надо же! Ты вспомнила о моем дне рождения?

Мария прикусила губу.

— Боюсь, я совершила ошибку, — тихо призналась она, — маленькую, но все-таки. Напрасно завела разговор о приглашении на футбол. Господи, ну почему Макс, как назло, лоббирует этих инструкторов! Тут я прекрасно понимаю сына, вся эта функционерская мишпоха не вызывает у меня симпатии.

Хромированный тостер с громким щелчком выплюнул подрумяненные ломтики. Она собрала на поднос все, что нужно для завтрака, но, прежде чем выйти на террасу, приготовилась встретить посыльного. Наполнила водой хрустальную вазу, поставила ее в гостиной на толстое стекло стола. Рядом расстелила газету и положила набор инструментов, словно предстояла хирургическая операция. На церкви Святого Освальда пробило восемь, и Мария вмиг замерла в том состоянии, которое называла мое межвременье. Не шевелясь, ждала, когда часы в гостиной тоже отмерят полный час, но ожидание затягивалось, затягивалось, затягивалось, потому что стенные часы неизменно чуть отставали, и таким образом, хотя те и другие часы отсчитывали одно и то же время, возникал крохотный кусочек настоящего, межвременье. Затем раздавался хрип, дребезжание, и — бом! бом! бом! — в доме Кацев тоже сравнялось восемь утра. В гимназии началась контрольная по математике, а ее сын еще ехал на мопеде вдоль берега озера.

Господи Боже мой, как же давно она его родила! Он был исполнением всех ее желаний, величайшим счастьем ее жизни, и тем не менее, и что ни говори: она не любила вспоминать о том времени. Карьера Майера тогда находилась в застое. В национальный парламент он вступил полный огромных амбиций, однако вскоре обнаружил, что ему не дают их осуществить. Его прозвали Майером Третьим — да-да, именно так, Майер Третий! — и отправили в задние ряды, на задворки сослали. И винил он конечно же не себя, а ее. Ему-де одиноко в столице без жены и ребенка, а это якобы мешает ему произносить пламенные речи и пробиться в число лидеров фракции. Либо ты переезжаешь ко мне, требовал Макс, либо мы расходимся. Мария отказалась. Пришлось, другого выхода не было. Она родилась здесь и выросла, здесь жила ее история, и видит Бог, сколько труда положили Кацы, чтобы пустить корни на этой земле, что изначально являла собой малярийное болото. При всем уважении к майеровской карьере у Марии никогда бы не хватило духу продать свое наследство и отправить Луизу в богадельню.

Мария.С домом я не расстанусь.

Макс.Тогда я подаю на развод.

Когда разгорелась семейная война, Фокс обратился к автомобильному лобби и намекнул, что, по мнению руководства партии, у Майера большое будущее. Лобби клюнуло и предоставило в распоряжение Майера автомобиль, сперва «форд-таунус», а позднее, когда он действительно пошел в гору, шикарный «БМВ». Тем самым проблема была решена. Мария с сыном осталась в родительском доме, но изъявила готовность как можно чаще приезжать в столицу, чтобы вместе с Максом ходить на приемы, открывать выставки и устраивать обеды. С тех пор она и жила на два дома, играла две роли, сначала ездила на «форде», а теперь уже несколько лет — на «БМВ». Эти поездки туда-сюда ее не тяготили, напротив, от предков она унаследовала тягу к кочевой жизни и обычно получала удовольствие, когда, сидя за рулем, мчалась по равнине — то к мужу, то к сыну. Здесь, в доме Кацев, она целиком и полностью была матерью, а в столице, где Майер жил в гостиничных апартаментах, — его супругой.

Вот и сегодня ей предстояло поехать в столицу, и перед отъездом надо было сделать еще кой-какие дела. С минуты на минуту позвонит посыльный с цветами, потом она приготовит мальчику ужин, сводит Луизу в туалет, соберет чемоданчик, наденет дорожный костюм, наведет красоту и — Господи, уже девятый час, пора приниматься за дело! Макс, конечно, человек великодушный. Марии он без устали повторял, что они дети эпохи, а не дети своих родителей. Однако на пунктуальность его великодушие не распространялось. Тут он бушевал как фельдфебель, а самое ужасное — напирал в слове «пунктуальный» на букву «т», «пункт-т-т-туальный», т-т-т, словно безжалостные рывки часовых стрелок: т-т-т! Кошмар! Вот и сегодня ровно в шесть он будет стоять у окна в своих апартаментах, уже в смокинге, сунув правую руку в карман брюк, тень на фоне светлого вечера, и, если она опоздает на минутку-другую, с убийственной твердостью произнесет свою сакраментальную фразу: «Мария, ну наконец-то!»