Томас Хюрлиман - Сорок роз

— Ах, папá, не надо так хмуриться! Давай повеселимся! Хоть немножко, а?

Знал ли папá, что она каждое утро встречалась со стюардом? Раз! — просекко выплеснулось на переливчато-зеленое платье.

— Ой, извини, я такая неловкая! О чем бишь мы говорили? Ах да, о «Батавии». Это steamer, [25] Пароход (англ.). принадлежащий компании «Пенинсьюлар энд ориентал».

— Все-то ты знаешь!

— Правда? Персонал ужасно мило ко мне относится. Держит меня в курсе…

Она улыбалась, хотя предчувствовала всякие кошмары. После короткой стоянки в порту «Батавия» вернется в Африку, и если они сядут на этот steamer, то, по словам стюарда, означает это только одно: эмиграцию в Африку, в буш, в мир без фортепиано. Без фортепиано? Нет, так нельзя, ни под каким видом!

— Послушай! — вырвалось у нее. — Я знаю про Черный континент. От тетушек. Тараканы, змеи, бациллы, а воздух, пропитанный малярией воздух джунглей, говорят, настолько влажен, что фортепиано, коль скоро они там вообще есть, сплошь безнадежно расстроены. Прости, дорогой папá, я поеду с тобой куда угодно, хоть в Аргентину, хоть в Штаты, но Африка не для меня, в самом деле.

— Мы поговорим об этом завтра.

— Нет, сейчас! Завтра у меня день рождения.

— Да, красоточка моя, завтра тебе исполнится тринадцать. Не тревожься. Что бы ни случилось, одно я тебе обещаю: в Африку тебе ехать незачем.

— И мы останемся вместе, ты и я?

Он поднес ладонь к уху:

— Что ты сказала?

— Ты прекрасно слышал! Мы останемся вместе?

— Ты и я?

— Кто же еще?

— Тсс, не так громко! — поспешно сказал папá.

И правда, в столовой вдруг воцарилась мертвая тишина. Официанты замерли, двери офиса распахнулись, в кухне ни звука, ни звона тарелок, ни стука ножей, и словно в ожидании какого-то явления все взгляды устремились к радиоприемнику, который стоял высоко на стенной полке, сверкая огоньками индикаторов и издавая треск, будто вот-вот взорвется. Затем сквозь шум атмосферных разрядов послышался сигнал трубы; чеканная поступь — бумм! бумм! бумм! — чернорубашечники, печатая шаг, подошли к стене, стали навытяжку под приемником и, как по команде, вдруг отчаянно запрокинули головы, словно в уверенности, что Муссолини, их лысый дуче, живьем выскочил из динамика и шествует над ними, как Иисус Христос по водам Тивериадского озера. Серафина простерла вверх сплетенные ладони и рухнула на колени. Дуче все говорил, говорил, и речь его то и дело прерывали аплодисменты, возгласы, крики, всех и вся объяло упоение, люди бросались друг другу на шею, топали, плясали, пели. Evviva Italia! evviva la bellezza! evviva la gioventú! [26] Да здравствует Италия! да здравствует красавица! да здравствует молодежь! (ит.) Морской Волк закружил Марию, чернорубашечники запели хором, а Серафина, которую судовые агенты подняли на стол, завертела-затрясла пышными бедрами, точно исполняя танец живота. Только папá неподвижно сидел среди всеобщего ликования. К фруктам он не притронулся. И рано ушел спать.

Утром 29 августа 1939 года на их столике в столовой лежал большой, завернутый в голубую шелковую бумагу подарок, а среди цветов, лимонных и померанцевых бутонов, высился громадный праздничный торт.

— Но свечек-то не тринадцать, а четырнадцать… пятнадцать… шестнадцать! — смеясь воскликнула она.

— Наилучшие пожелания в день твоего рождения! — сказал папá. — Бог тебя благослови, дитя мое!

Она крепко обняла его за шею и поцеловала в свежевыбритую щеку.

— Это ты поставил шестнадцать свечек?

— Нет, не я.

— Тогда, наверно, Серафина… — Или Морской Волк, подумала она. От шестнадцатилетней скорее можно ожидать, чтобы после завтрака она украдкой юркала за молочно-стеклянную дверь.

— Это тебе. — Папá кивнул на подарок.

— О, какая прелесть! Чемоданчик! Но что случилось, папá, ты уже уходишь?

— Ненадолго.

— Когда вернешься?

— Через час.

— Ты что-то хотел мне сообщить.

— Жди меня в номере.

— Послушай, я уже не ребенок. Ты свечи не считал? Здесь, в гостинице, все дают мне пятнадцать. Ну, пожалуйста. Говори, что ты задумал! Ну же!

— Не здесь.

— Тогда пойдем наверх.

— Сначала мне надо кое-что уладить.

— Что именно? Ах, папá, не темни! Мы поедем в Нью-Йорк? Или в Буэнос-Айрес?

— Поговорим об этом, когда я вернусь, — сказал он, надел круглую соломенную шляпу и удалился, постукивая тросточкой.

Похоже, его здорово донимал зной, эта духотища, которая наплывала из Африки и проникала в переулки, в дома, в души людей. После ухода папá Мария сразу наведалась к Морскому Волку, размашистым почерком заполнявшему меню.

— Есть новости, стюард?

— Да, — ответил он, — присядьте.

— Вы так серьезны, стюард. Что случилось? Не поцелуете меня?

— Наверно, вы не вполне поняли, о чем вчера объявил дуче. Пароходное сообщение прервано.

— Что-о?

— «Батавия» — последний пароход, который покинет Геную.

— Но она идет в Африку…

В глазах у Марии почернело. И внезапно она поняла, почему папá медлил назвать пункт назначения. Путь лежит в джунгли, во влажную, губительную для фортепиано, малярийную духоту.

— Папá обманул меня, — вырвалось у нее. — Он все еще считает меня ребенком…

— Наилучшие пожелания по случаю шестнадцатилетия, — сказал Морской Волк, расправив усики над верхней губой, взял у нее кожаный чемоданчик, осмотрел со всех сторон, а потом заметил, что этот подарок — кстати, он из флорентийской кожи — свидетельствует, что путешествовать они будут на средней палубе.

— Еще и это!

— Вот почему вам нужен собственный чемоданчик, синьорина. На средней палубе «Батавии» мужчины и женщины помещаются отдельно.

— На средней палубе «Батавии»…

— Да, Мария, боюсь, ваше большое путешествие начнется уже сегодня.

— Стюард, — она встала, подхватила чемоданчик, — было очень приятно познакомиться с вами. Я вас не забуду.

В слезах она выбежала вон, хотела броситься к Серафине, но у стойки портье царила жуткая толкотня, все кричали наперебой, обнимались и целовались, по лестнице спускали огромные, окованные железом кофры и вместе с ящиками, сумками и шляпными картонками грузили у входа в гостиницу на шаткую, запряженную осликом тележку. Пищали канарейки в клетках, ревели дети, лаяли собаки, и лишь с большим трудом, пробираясь вдоль стен, Мария по лабиринту коридоров и лестниц поднялась в номер, где немедля начала укладываться. Вещи папá — в большой чемодан, свои — в маленький. Они отправляются в Африку, это ужасно, сущая катастрофа, но, по крайней мере, ей теперь известно, что предстоит. Она взяла щетку и, наверно в последний раз, подошла к окну, с высоты глядя на город. Из гавани доносился лязг паросиловых кранов. Белые палубные надстройки, черные трубы, украшенные флажками мачты возвышались над крышами и фронтонами — должно быть, это «Батавия», знаменитый steamer компании «Пенинсьюлар энд ориентал».