Томас Хюрлиман - Сорок роз

Макс побледнел.

— Каким таким отношениям? — пролепетал он.

— Было замечательно познакомиться с тобой, — улыбнулась Мария. — Я никогда тебя не забуду. А теперь прошу прощения.

— И это всё?

— Да, всё.

Лейтенант коротко поклонился, весьма по-офицерски, забросил за спину планшет и ринулся прочь по вязовой аллее.

На уроках она сидела с отсутствующим видом, на переменках пряталась в нишах. Как обычно, к ней подсаживались поклонники, но Мария приглашений не принимала, от помощи с уроками отказывалась и наплевала на все экзамены. Едва зазвонил звонок, помчалась домой — и немедля устроила себе горяченную ванну! Можно ошпариться? И ладно, пусть, ведь только боль помогает выдержать горе. Горе? О нет, волнение. Ожидание! Она выскочила из ванной, побежала к телефону, попросила соединить ее с городской комендатурой и раздетая, мокрая, дрожащая объявила, что хочет служить медсестрой в Красном Кресте, ведь эшелоны привозят в страну детей, которых нужно дезинсектировать, а потом опекать в лагерях. Она чувствовала себя избранницей. Какое ей дело до школы? Да никакого! Все ее мысли были о детях, об их голодных глазах, стриженных наголо головах, подбитых гвоздями башмаках. Ей страстно хотелось кормить бедных детишек, ласкать, целовать, утешать, и она конечно же знала, кто пробудил этот порыв: возлюбленный! Лейтенант Майер приедет в лагерь с проверкой. Она видела себя сестрой Красного Креста среди стайки малышей, один на руках, шестеро держатся за юбку, — и в мгновение ока уже концерт, заставивший слушателей вскочить с мест, папá в первом ряду, разумеется во фраке собственного пошива, артистическая уборная полна цветов, а у входа лимузин с кожаными сиденьями, с шелковыми шторками и с шофером в ливрее, который держал поклонников на расстоянии. Отвезите нас в «Гранд», дорогой Жак! Мария уже не понимала, что чувствует, чего хочет. Всего! В том числе противоположного! Сдать экзамены, стать пианисткой, быть возлюбленной Майера, супругой, матерью, госпожой Майер. Его женой. Хуже всего обстояло за роялем. После встречи в парке папá крайне редко бывал доволен ее игрой, придирался к каждому такту, дрессировал и пилил:

— Мадемуазель, ты невнимательна!

Мадемуазель. Она заткнула уши. С недавних пор он все время называл ее мадемуазель.

— Ты поняла, мадемуазель?

— Да, папá.

— Тогда убери педаль. Пусть музыка дышит!

Пусть дышит.

— Да, вот так. Хорошо. Очень хорошо. Я понимаю, ты нервничаешь. — Он улыбнулся. — Я тоже. У нас большая цель, у нас двоих, и мы ее достигнем, достанем звезду. Согласна?

— Согласна.

— С семнадцатого такта еще раз, мадемуазель!

В счастье влюбленности она становится женой Майера, шепчет свое «да» и принимает благословение брата… мой самый прекрасный день… чистое счастье… чистый ужас. Да, только ужас и смерть! Пилот бомбардировщика, которому она обязана свадебным платьем, лежит обугленный у подножия одной из парковых елей, а папá, который отдал все, чтобы подготовить ее к вступительному прослушиванию, покоится в гробу, в передней. Не пережил ее предательства. Она хочет стать женой Майера, а не пианисткой! Это разбило старику сердце. Как ты меня огорчаешь! — пролепетал он и упал, с широко открытыми глазами… Марихен, говорит Луиза, тебе только и остается что в омут с головой. Вот именно! Это единственное решение. Она конченый человек. Ни экзамены на аттестат не сдаст, ни прослушивание в консерватории не выдержит — ей предстоит другое испытание. Но она не уйдет, не попрощавшись с Губендорф. Было восемь вечера, пансионерки готовились к вечернему молебну, и конечно же прошла целая вечность, пока наконец сняли трубку.

— Губендорф! По семейному делу! Срочно!

Снова долгое ожидание. Потом послышалось шарканье сандалий.

— Это я. Кац. Можешь говорить?

— Ты помолвлена?

— Почти.

— Счастливая!

— Да уж.

— Да уж?

— Папá прогнал его из парка.

— Майер тебя умыкнет.

— Может быть.

— Вы поженитесь?

— Конечно. Вы все приглашены.

— Слушай, я так рада, — всхлипнула Губендорф, — ужасно рада! Ты такая счастливая, такая красивая, а я… самая уродливая, самая толстая, самая несчастная на свете.

— Голубушка, придет и твое время.

— Ты уверена?

— Ну разумеется. Поверь, мы ждем от любви чересчур многого. На самом деле от нее только проблемы.

— Как мило!

— Я утоплюсь!

— Утопишься?

— Глупышка! Я не могу ре-шитт-ся! Играю на рояле, а думаю о Максе. Хочу ему написать, а пальцы цепенеют.

— Позвони ему!

— Ты что, не понимаешь?! Пальцы цепенеют! С оцепенелыми пальцами я провалюсь! И тогда все мучения, выходит, были напрасны. Представляешь, — хихикнула Мария, обхватив ладонью черный микрофон трубки, — когда я думаю о нем…

— Да?

— Электричество, голубушка! Этот человек — сплошное электричество! Придется письменно просить его оставить меня в покое.

— Ты сошла с ума?

— Я не хочу отказываться от фортепиано.

— Так играй!

— А Макс? Что мне делать с электричеством?! Только в омут, другого выхода нет.

— Ты такая сильная, Кац, дорогая. Мне до тебя далеко.

— Рано или поздно это произойдет с каждой.

— Не со мной. Я попросту слишком толстая.

— Скоро будешь так же несчастна, как я.

— Правда?

— Правда.

— Спасибо тебе.

— Целую. Adieu! — Преисполненная гордости, Мария упорхнула к себе в комнату и навзничь упала на кровать. Губендорф всем расскажет, все будут ей завидовать, все будут приглашены, а когда они с Майером будут танцевать свадебный вальс — трам-там-там! трам-там-там! — собравшихся захлестнет ликование, Луиза от избытка чувств зарыдает, уткнувшись лицом в фартук, а сияющий папá, разумеется во фраке, с горящей сигарой в руке, будет дирижировать оркестром, который пригласит в честь жениха и невесты.

Половой акт! В выложенной кафелем холодильной камере! Женщина стоит на четвереньках, как течная кошка; глаза у нее пустые, слепые от похоти, а парень, который берет ее сзади, так далеко запрокинул голову, что над грудью виднеется только шея, жилистая шея до подбородка. Свиные туши висят на крючьях мордами вниз, тянутся наискось через все помещение как дымящаяся завеса, за которой прячутся любовники. И все же мясничиха, стоя на коленях, должна бы заметить, что ей и парню грозит опасность, смертельная опасность, потому что справа, на переднем плане, втиснувшись в нишу, караулит великан, с блестящим топором в руке, — мясник! Мария сглотнула. Потом с видом знатока отступила на шаг-другой от мольберта и сказала:

— В самом деле, весьма впечатляет.

— Вы не дочка того еврея из особняка?

— Верно, — сказала она. — Мария Кац.

— Чему обязан такой честью?