Томас Хюрлиман - Сорок роз

— Доброй ночи, любимый!

— Я тебя тоже, — бормотал он.

На последнее воскресенье сентября Макс уговорился с мясником пойти в горы, и, хотя радио упорно предупреждало о ненастье, ни тот ни другой поход откладывать не собирался. Рано утром к пристани подошла моторка, Мария вышла на террасу, а мальчуган проводил папу к берегу. Мужчины пригнулись за ветровое стекло, придерживая картузы, моторка помчалась прочь, а они даже не оглянулись. Мошкара толклась у самой земли, и Мария снова и снова слышала знакомый с детства предостерегающий шум: рыба выскакивала из воды и опять с плеском шлепалась в озеро. Небо почернело, и вскоре волны вспенились так же высоко, как в тот день, когда задувал фён и Майер впервые появился в доме Кацев. Потом грянули молнии, гром, колокола, сирены — ужас! Одна из самых жутких гроз за многие годы. В пять Мария позвонила в полицию, в шесть — в горноспасательную службу, а затем, по совету спасателей, на несколько станций канатной дороги, но никто не мог ей сказать, что случилось с двумя альпинистами — последним их видел смотритель одной из горных хижин, еще задолго до полудня, они тогда поднимались на трехтысячник.

Когда она вошла с мальчуганом в ателье, уже темнело.

У внутренней стены стоял рояль, у окна — кресло.

Секунду-другую Мария медлила в нерешительности. Она пришла сюда, потому что в гостиной стало невмоготу, невыносимо слышать тиканье часов, а тем паче их бой, звучавший все тягостней, все фатальней. В распахнутые окна ателье веяло прохладой, и каждая капля, что срывалась из переполненного кровельного свеса, звенела угрозой, от которой у Марии перехватывало дыхание. То, что освежило землю, для обоих альпинистов, для Макса и мясника, могло означать смерть. Без четверти десять, в эту пору все уже дома.

— Пойдем, — сказала она мальчугану, — давай еще раз позвоним в полицию!

Стоп! Что это было — телефон? машина? моторка?

Нет, снова и снова самообман, всякая надежда угасла, и рояль, подобно далеким горам, обернулся в темноте мрачной громадой. Уйти назад, в гостиную? Там караулят часы. Наверх?

— Да, идем, уложу тебя в постель.

Она засмеялась. Малыш взобрался на круглый табурет, а оттуда на крышку рояля и, гордый своим умением, включил голубовато-зеленое бра. Мария нервно вытащила из пачки очередную сигарету, бросилась в старое кресло, затушила окурок, подбежала к роялю, схватила мальчугана на руки и сказала:

— Нет, играть я не стану. С этим покончено.

Больше никогда!

Но Боже ты мой, внезапно она открыла крышку, взяла аккорд, сыграла арпеджио, которое ненароком вылилось в мелодию. Как защититься? Это сильнее ее. Это власть другой жизни, веление изнутри, и Зеркальной Марии оставалось только подчиниться Марии Звездной.

Мальчуган хихикнул.

Она посадила его себе на колени, шепнула:

— Раньше я была довольно хорошей пианисткой.

— Ты?

— Да, я. Когда я ошибалась, твой дедушка сразу меня прерывал — свистом! Вот так надо, мадемуазель, вот так!

Мысль, что мама могла когда-то быть молодой, словно бы насмешила малыша. Он захлопал ладошками по клавишам, задрыгал ножками, засмеялся. Мария скинула туфли, поставила правую ногу на педаль. Не делай этого, повторила Зеркальная Мария, но другая, та, что внутри, будто лунатик, вытянула руки, пальцы опустились на клавиши, и вдруг она почувствовала, как под тяжестью сынишки из табурета в нее проникает что-то жаркое, возбуждающее. Она горела. Все горело. Позвоночник у нее извивался змеей, груди распирали ткань блузки, и меж тем как за пределами круга света комната погружалась в ночь, она чувствовала и сознавала, что ее жизнь, подобно шубертовской сонате, протекала в прочных берегах. Существовала некая высшая гармония, соразмерность становления и гибели, прекрасного и страшного. То, что не сделано ею самой, удастся мальчугану. Он унаследовал талант, музыкальный талант Кацев, и станет успешным пианистом, она чувствовала, она знала. Прочь эту сонату в ля миноре, прочь! Лучше мажорную! Смотри, в второй части самое главное — portamento! Перед паузой надо сократить четверть тона… а с восьмушками-затактами снова позволить музыке дышать… Да, вот так! Хорошо! Осторожно, здесь выдох, энергичный удар не нужен, нужно замирание. Ну, попробуем!

Они попробовали.

Пусть музыка дышит!

Вот так…

…и мальчуган, в кольце подвижных маминых рук, плыл-скользил по волнам музыки, а меж темных ночных берегов бухты взошли в черном зеркале звёзды… мясник!

Мясник!

В полосе света, падавшей внутрь из гостиной, стоял мясник, обхватив громадной ручищей ледоруб. Куртка порвана, по лицу вязкой кашей течет маска из масла, грязи и крови. Нет, это не мясник, не мясник…

— Я чуть не погиб, а вы на рояле играете!

— Макс, ну наконец-то!

Он стоял, опустив руки.

Она сунула ноги в туфли на высоких каблуках.

Макс издал странный звук, точно раненое животное.

Она закрыла крышку рояля, соскользнула с табурета, выключила лампу. Макс посторонился, и Мария покинула ателье, обронив, что он опоздал на несколько часов.

Мальчуган пошел за ней.

Затем они услышали жуткий грохот. Майер как подкошенный во весь рост рухнул на пол.

Ни Макса, ни поцелуя, ни объятий, ни сакраментального «Мария, ну наконец-то!».

У окна никого; Макса нет.

В остальном все, как всегда, тот же спектакль, что и в прежние годы: зеркальные стены выпустили из синхронно вертящихся дверей целый кордебалет Марий, все в черно-белом автомобильном костюме, в перчатках, с сумочками под мышкой и кожаными чемоданчиками, которые тотчас подхватили подбежавшие бои. Затем старший швейцар приложил руку к зеленой, расшитой галуном ливрее, склонил маститую голову и передал поздравления от отеля:

— Мадам, наилучшие пожелания по случаю сорокалетия!

Портье, тоже склонив голову, вполголоса присоединился к его поздравлениям.

— Мсье, никак не ожидала, вы очень любезны, большое спасибо!

Как обычно, она получила ключ, поднялась на лифте наверх, в журчанье музыки, вновь среди зеркал, прическа в порядке, швы на чулках тоже, четвертый этаж, мягкая, волнистая дорожка, бесшумные шаги, множество дверей, за которыми прячется мертвая тишина, лишь кое-где голос, один и тот же, из телевизора, здесь пара туфель, там поднос с мятыми салфетками, а далеко впереди, в конце коридора, тележка со свежим бельем.

— Привет, дорогой, это я!

Ни звука в ответ.

Макса нет.

Никого нет.

Боя она отпустила, вручив ему приличные чаевые, и уже несколько секунд стояла в пустых апартаментах, с кожаным чемоданчиком в руках — подарком папá на тринадцатилетие. Номерная бирка ключа качалась, постукивала по двери. Она почти не опоздала, максимум на двадцать минут, но это не в счет, и виновата не она, а пробки в пригородных туннелях, правда-правда, не она.