Дино Буццати - Избранное

Я ошарашено уставился на нее.

— Извините, синьорина, у вас, в клинике «Офелия», что, весь персонал болен?

Она удивленно вскидывает голову.

— А как же! Недаром ведь наша клиника самая знаменитая в Европе.

— Не понимаю…

— Да все очень просто! Психотерапия, понимаете? У нас тут самый передовой из всех известных психотерапевтических центров. Скажите, вы когда-нибудь раньше лежали в больнице?

— По правде говоря, нет.

— Вот поэтому вы и не понимаете. Что самое неприятное в больнице? Думаете, болезнь? Нет. В больнице самое неприятное то, что приходится смотреть на здоровых людей. Настает вечер, вы прикованы к постели, а врачи, сестры, санитары, словом, весь персонал разлетается по городу — кто домой, кто в гости, кто в ресторан, кто в театр или кино, кто на свидание; это действует угнетающе — уверяю вас, сразу чувствуешь себя инвалидом — и сказывается на течении болезни. А вот если умирающий видит вокруг одних полупокойников, он чувствует себя королем. Вот почему мы здесь творим чудеса. Кстати, мы не пускаем к больным родственников и знакомых, чтобы ограничить их от неприятных ощущений. Ну и, наконец, наши врачи, хирурги, анестезиологи, сестры и так далее все до одного серьезно больны. По сравнению с ними наши пациенты чувствуют себя сильными и здоровыми. И не только чувствуют себя такими — они действительно выздоравливают. Иногда даже без помощи лекарств. А ведь когда ложились к нам, многие были уже одной ногой в могиле.

Однажды Ренато Кардаццо сказал мне:

— Бывает, прихожу к себе в галерею и вижу, что во дворе кругом наставлены картины. Какой-нибудь непризнанный художник желает привлечь к себе внимание. Конечно, это дилетанты. Я их узнаю по запаху.

— Разве от дилетантов пахнет как-нибудь особенно?

— Не то слово! От них воняет. То есть не от них, а от картин. Словно неумело положенные краски взбунтовались и стали издавать неприятный запах.

Эта теория показалась мне забавной, однако весьма спорной. Признаюсь, даже на выставках самой отвратительной мазни я никакой вони не чувствовал. Но гипотеза меня захватила. И я решил провести ряд экспериментов. Я рассуждал так: пусть у Ренато Кардаццо исключительно тонкое обоняние, все равно он только человек; а вот охотничий пес с превосходным нюхом справится с этим делом еще лучше.

Я раздобыл хорошо обученную собаку и отправился с ней гулять по кварталу художников, где в витринах бесчисленных лавочек выставлены чудовищно аляповатые картины, изображающие закат над морем, альпийскую хижину и овечек, голову старика, дам в париках и фижмах. Так вот, едва завидев издали поблескивающие рамы картин, выставленных прямо на тротуаре, Вальтер (так звали собаку) начинал тихонько скулить, и шерсть у него на спине вставала дыбом. Еще шаг-другой, и он останавливался, не желая идти дальше. Приходилось тянуть его за ошейник, он упирался так, словно его вели к живодеру.

Потом я поставил обратный эксперимент. Подводил Вальтера к картинам, в которых чувствовалась рука мастера. Результаты превзошли все ожидания. Умный пес, как мог, выказывал свое удовольствие: вертелся, вилял хвостом, повизгивал и тому подобное, а оказавшись перед подлинным произведением искусства, делал стойку, словно почуяв дичь. Так он мог стоять часами. Чем лучше была картина, тем дольше любовался ею пес.

Нечего и говорить о том, какую пользу могло бы принести это открытие искусствоведам. Им не пришлось бы ни в чем сомневаться. Молодых гениев ожидало бы немедленное признание. Но собак в картинные галереи не пускают. К тому же тут есть и доля риска: вдруг Вальтер потеряет самообладание и набросится на какую-нибудь мазню. Если заменить подлинники репродукциями, это ничего не даст: ведь тут важно не зрительное впечатление, а обонятельное. Кроме того, я заметил, что вкусы Вальтера резко отличаются от моих. Четвероногий ценитель явно питает слабость к абстрактной живописи и недолюбливает неофигуративистов. (Кто знает, может быть, он и прав?)

Один мой друг, человек очень богатый, привез мне в подарок из Японии удивительную новинку: маленький, невзрачный телевизор, обладающий необычным свойством — если где-то, даже очень далеко, кто-нибудь заговорит о нас, мы не только увидим его на экране, но и услышим. А если никому до нас нет дела, телевизор не включается.

Должен сказать, что, когда я, оставшись дома один, решил опробовать новый аппарат, восторг мой сразу улетучился. Как известно, злословие — очень доступный и распространенный вид спорта (кто-то даже заметил, что это одно из немногих утешений в нашей юдоли слез). Конечно, я не тешил себя иллюзиями, что мои лучшие друзья, когда речь заходит обо мне, способны удержаться от какой-нибудь шпильки по моему адресу. Но все же о таких вещах лучше не знать. К чему зря расстраиваться?

Но чудодейственный аппарат передо мной, в полном моем распоряжении. На часах половина десятого: в это время, после ужина, как раз и начинаются доверительные разговоры и сплетни. К тому же именно в этот день вышла моя статья, которой я придавал большое значение, статья довольно-таки смелая и резкая. Да, сегодня, вероятно, мне будут перемывать кости во многих домах. Ну мог ли я устоять, скажите? Пусть по крайней мере печальные открытия послужат мне уроком. Полчаса я провел в сомнениях: включать или не включать. Потом включил.

Несколько минут экран оставался темным. Потом я услышал чей-то голос — судя по выговору, уроженца Романьи, — и тут же появилось изображение. Два господина лет пятидесяти, один с бородкой, другой бритый, сидели и курили в гостиной — то ли дома у одного из них, то ли в клубе. Бородатый держал на коленях газету с моей статьей: видимо, только что прочел.

— Нет, я с тобой не согласен, — говорил он. — По-моему, это остроумно. И потом, ведь он не побоялся высказать то, что у всех на уме.

Его собеседник покачал головой.

— Возможно, ты и прав. Но этот его стиль, пусть он самый что ни на есть современный…

И двое людей, которых я прежде в глаза не видел, исчезли: должно быть, переменили тему разговора.

Почти сразу же экран засветился опять. Я узнал зал литературного ресторана, где часто бываю сам. За столиком сидят трое моих коллег из газеты. Сердце у меня забилось. Ну, подумал я, эти меня сейчас по меньшей мере четвертуют.

— Читал? — спросил самый старший из троих, мой давнишний друг. — Вот, по-моему, достойный образец современной журналистики. А от недостатков кто застрахован? Почему всегда надо непременно все раскритиковать?

— Разве я критикую? — возразил самый молодой из них, известный своими ядовитыми остротами. — Просто рядовой читатель всех этих тонкостей не понимает…