Дино Буццати - Избранное

Вот так — ни быстро, ни медленно — прошли еще три месяца. Воспоминания о рождестве канули в прошлое, наступил новый год, на несколько мгновений пробудивший в людях непонятные надежды. Джованни Дрого уже готовился к отъезду. Нужно было выполнить еще одну формальность: пройти медицинское освидетельствование, о котором с самого начала говорил майор Матти, после чего Дрого мог покинуть Крепость. Он все время твердил себе, что это замечательно, что в городе его ждет легкая, беспечная и, должно быть, счастливая жизнь, но почему-то удовлетворения не чувствовал.

Утром 10 января он вошел в кабинет врача на самом верхнем этаже Крепости. Врачу Фердинандо Ровине перевалило за пятьдесят. У него было обрюзгшее и умное лицо, на котором лежала печать привычной усталости. Вместо формы он носил длинный темный сюртук, как у судьи. Ровина сидел за столом, заваленным разными книгами и бумагами, но вошедший без предупреждения Дрого сразу понял, что доктор ничем не занят: просто сидит неподвижно и о чем-то думает.

Окно выходило во двор, где печатали шаг солдаты: дело шло к вечеру, и начиналась смена караулов. Из окна виднелась часть противоположной стены, а над ней — необыкновенно ясное небо. Они поздоровались, и Джованни тотчас убедился, что врач очень хорошо осведомлен о его деле.

— Вороны гнездятся, а ласточки улетают, — пошутил Ровина и вынул из ящика лист бумаги с отпечатанным формуляром.

— Вам, доктор, вероятно, неизвестно, что я попал сюда по ошибке, — сказал Дрого.

— Все попали сюда по ошибке, милый мальчик, — многозначительно заметил доктор. — Да, в той или иной степени все, даже те, кто остались здесь насовсем.

Дрого не вполне его понял и ограничился неопределенной улыбкой.

— О, я вас не порицаю! — продолжал Ровина. — Вы, молодые, правильно делаете, что не хотите здесь застревать. Внизу, в городе то есть, гораздо больше перспектив. Иногда мне и самому кажется, что если бы я мог…

— А что, — спросил Дрого, — разве вы не можете добиться перевода?

Доктор замахал руками, словно принял эти слова за неуместную шутку.

— Добиться перевода? — Он расхохотался. — После проведенных здесь двадцати пяти лет? Слишком поздно, юноша, раньше надо было думать.

Возможно, доктору хотелось, чтобы Дрого с ним поспорил еще, но, поскольку лейтенант умолк, он приступил к делу. Предложив Джованни сесть, он спросил его имя и фамилию, занес их в соответствующие графы формуляра. Затем сказал:

— Итак, у вас не в порядке сердечно-сосудистая система, верно? Вашему организму вреден высокогорный климат? Так и запишем, да?

— Что ж, пишите, — согласился Дрого. — Вы врач, вам видней.

— Раз уж дело обстоит таким образом, вам, пожалуй, нужен и отпуск для восстановления здоровья. — Доктор подмигнул.

— Спасибо, — сказал Дрого, — но я не хотел бы злоупотреблять…

— Воля ваша. Значит, отпуск отпадает. Я в вашем возрасте не был столь щепетилен.

Джованни, вместо того чтобы сесть, подошел к окну и время от времени поглядывал вниз, где на белом снегу выстроились солдаты. Солнце только что зашло, во дворе Крепости разлились голубоватые сумерки.

— Больше половины таких, как вы, после трех-четырех месяцев хотят уехать, — с легкой грустью продолжал доктор, теперь тоже окутанный тенью, так что непонятно было, как он может писать. — Вот и я, если бы можно было вернуть молодость, поступил бы, как вы… Хотя в общем-то это неправильно.

Дрого слушал без всякого интереса, так как был поглощен видом из окна. Ему показалось, что на его глазах окружавшие двор желтоватые стены поднялись высоко-высоко к хрустальному небу, а над ними, там, вдалеке, еще выше взметнулись одинокие башни, крутые, увенчанные снеговыми шапками откосы, воздушные эскарпы и форты, которых он прежде не замечал. Последние лучи заката пока еще освещали их, и они сверкали таинственным и непостижимым живым светом. Дрого даже не представлял себе, что Крепость так сложна и огромна. На совершенно немыслимой высоте он увидел выходившее на долину окно (или бойницу?). Там, должно быть, тоже есть люди, ему незнакомые, и даже молодые офицеры, с которыми можно было бы подружиться. Он видел геометрически четкие тени провалов между бастионами, шаткие мостики, повисшие между крышами, странные, наглухо запертые порталы у самой кромки стен, острые, накренившиеся от времени ребристые зубцы.

В свете фонарей и факелов на синевато-фиолетовом дне двора он видел огромных и гордых солдат, обнаживших штыки. На фоне белого снега черные неподвижные шеренги казались выкованными из железа. Они были прекрасны. Солдаты стояли, словно каменные изваяния, а тут еще запела труба, и голос ее, распространяясь в воздухе — такой живой, серебристый, — проникал в самое сердце.

— Все вы постепенно отсюда уедете, — бормотал в полумраке Ровина, — в конце концов останемся только мы, старики. В этом году…

Внизу, во дворе, играла труба — в этом чистом звуке голос человека и голос металла, сливаясь, трепетали от воинственного пыла. А когда звуки смолкли, вокруг, даже в кабинете врача, еще продолжали витать какие-то неизъяснимые чары. Наступила такая тишина, что можно было различить скрип шагов по смерзшемуся снегу. Сам полковник спустился вниз — приветствовать караулы. И снова три необычайной красоты звука прорезали небо.

— Кто же из вас останется?.. — продолжал сетовать врач. — Лейтенант Ангустина, один он. В этом году, я уверен, и Морелю предстоит отправиться в город на лечение. Держу пари, что и он заболеет.

— Морель? — переспросил Дрого просто для того, чтобы как-то поддержать беседу. — Морель заболеет? — Ничего, кроме этих последних слов, он не слышал.

— Да нет же, — сказал врач. — Это своего рода метафора.

Даже сквозь закрытое окно были слышны шаги полковника по остекленевшему снегу. В сумерках примкнутые штыки казались множеством серебряных черточек. Из дальней дали донеслось эхо труб: очевидно, тот же звук, отраженный лабиринтом стен.

Врач помолчал, затем поднялся.

— Вот заключение, сейчас понесу полковнику на подпись. — С этими словами он сложил листок, сунул его в конверт, снял с вешалки шинель и меховую шапку.

— Вы со мной, лейтенант? Куда вы все смотрите?

Сменившиеся часовые сдали оружие и расходились в разные стороны. Их шаги на снегу, сливаясь, звучали глухо, но надо всем еще царила музыка фанфар. Потом — это было нечто невероятное — стены, уже окутанные темнотой, стали медленно подниматься к зениту, а от снеговой опушки на карнизах начали отделяться белые облачка, похожие на цапель, плывущих в межзвездном пространстве.

Перед мысленным взором Дрого мелькнула картинка из жизни родного города — бледное такое воспоминание: шумные улицы под дождем, гипсовые статуи, сырые казармы, жалкие колокола, усталые, изнуренные лица, бесконечно длинные вечера, прокопченные потолки.