Дино Буццати - Избранное

С этими надеждами он связывал всю свою жизнь, только теперь их разделяет с ним один лишь Симеони, а другим до этого и дела нет. Даже Ортицу, даже старшему портному Просдочимо. Да, это прекрасно — вот так, вдвоем, беречь свою тайну; не то что в былые времена, еще до смерти Ангустины, когда все чувствовали себя заговорщиками и даже испытывали друг к другу что-то вроде ревности.

А теперь подзорная труба под запретом. Симеони с его дисциплинированностью, конечно же, не рискнет больше ею пользоваться. Даже если на границе вечных туманов вновь загорятся огни, даже если там опять заснуют черные точки, в Крепости никто уже об этом не узнает, так как невооруженным глазом их не увидят и лучшие часовые, прославленные стрелки, способные больше чем за милю разглядеть обыкновенную ворону.

В тот день Дрого не терпелось услышать мнение Симеони, но он решил дождаться вечера, чтобы не привлекать к себе внимания, не то кто-нибудь сразу побежит докладывать начальству. Симеони же в полдень не явился в столовую, да и вообще его что-то нигде не было видно.

К ужину Симеони пришел, но позднее обычного, когда Дрого уже начал есть. Торопливо проглотив еду, он опередил Джованни и тотчас пересел за карточный стол. Неужели он боялся остаться с Дрого с глазу на глаз?

Оба они в тот вечер были свободны от дежурства. Джованни сел в кресло рядом с дверью, чтобы перехватить товарища на выходе, и сразу заметил, что во время игры Симеони как бы исподтишка поглядывает в его сторону.

Играл он допоздна, гораздо дольше обычного — чего раньше с ним не бывало, — и продолжал поглядывать на Дрого в надежде, что тот устанет ждать. Под конец, когда все разошлись, ему тоже пришлось подняться и направиться к двери. Дрого встал и пошел с ним рядом.

— Привет, Дрого, — сказал Симеони, растерянно улыбаясь. — Что-то тебя не видно, ты где был?

Так они дошли до одного из мрачных коридоров, тянувшихся вдоль всей Крепости.

— Да я же сидел со всеми, — ответил Дрого. — Зачитался и даже не заметил, что так поздно.

Некоторое время они шли молча в отсветах редких фонарей, симметрично развешанных на обеих стенах. Остальные офицеры были далеко: лишь их неразборчивые голоса доносились из глубины полутемного коридора. Наступила глубокая ночь, было холодно.

— Ты читал приказ? — спросил вдруг Дрого. — Как тебе нравится эта история с ложной тревогой? С чего бы это? И кто мог донести?

— А я почем знаю, — ответил Симеони почти грубо, останавливаясь у поворота на лестницу, которая вела на верхний этаж. — Тебе сюда?

— А как же подзорная труба? — поинтересовался Дрого. — Неужели нельзя будет пользоваться твоей подзорной трубой хотя бы…

— Я уже сдал ее в комендатуру, — сухо прервал его Симеони. — Думаю, так будет лучше. Тем более что за нами следили.

— По-моему, ты слишком поторопился. Месяца через три, когда снег сойдет, думаю, никто о ней и не вспомнит. И тогда мы могли бы снова посмотреть… Разве дорогу, о которой ты говорил, увидишь без твоей подзорной трубы?

— А, ты все об этой дороге, — сказал Симеони снисходительно. — Знаешь, я все-таки убедился, что прав был ты!

— Я? В чем же?

— Нет там никакой дороги, скорее всего, это действительно деревня или цыганский табор, как ты и говорил.

Неужели Симеони был до того напуган, что решил отрицать все начисто и, опасаясь неприятностей, перестал доверять даже ему, Дрого? Джованни заглянул ему в глаза. В коридоре, кроме них, не было уже никого, голоса смолкли, на стенах плясали две чудовищно вытянутые тени.

— Значит, ты больше не веришь в это? — спросил Дрого. — И действительно думаешь, что ошибся? А как же твои расчеты?

— Да я делал их так, чтобы убить время, — ответил Симеони, пытаясь обратить все в шутку. — Надеюсь, ты не принял это всерьез?

— Признайся, ты просто испугался, — презрительно сказал Дрого. — После этого приказа ты теперь никому не доверяешь.

— Да что на тебя нашло сегодня? — удивился Симеони. — Не понимаю, о чем ты. С тобой, оказывается, и пошутить нельзя, ты, право, как ребенок.

Дрого продолжал смотреть на Симеони. Несколько мгновений оба стояли в мрачном коридоре молча, но тишина была слишком гнетущей.

— Ладно, я пошел спать, спокойной ночи! — не выдержав, сказал Симеони и стал подниматься по лестнице, каждую площадку которой тоже освещал слабый фонарь. Поднявшись на один марш, он скрылся за поворотом; видна была только его тень на стене, потом и она исчезла. Вот слизняк, подумал Дрого.

Время между тем проносится быстро. Неслышно, но все более стремительно отмеряет оно течение нашей жизни, и невозможно задержать даже мгновение — просто для того, чтобы оглянуться назад. Хочется крикнуть: «Остановись, остановись!» Бесполезно. Все, все уносится назад: люди, весны и зимы, облака, — и зря мы цепляемся за камни, за верхушку какой-нибудь скалы: уставшие пальцы разжимаются, руки безвольно падают, и все дальше несет нас река времени, с виду вроде бы медленная, но безостановочная.

С каждым днем Дрого все отчетливее чувствовал таинственную разрушительную силу времени и тщетно старался сдержать ее. В однообразной жизни Крепости ему не хватало ориентиров, и часы ускользали прежде, чем он успевал сосчитать их.

Но была одна тайная надежда, ради которой Дрого растрачивал лучшие годы своей жизни. Лелея ее в душе, он незаметно для себя приносил в жертву многие месяцы, но и их не хватало. Зима, такая долгая в Крепости зима, была своего рода залогом будущих удач. Но и она кончалась, а Дрого все ждал.

Вот станет тепло, думал он, и чужеземцы опять примутся за свою дорогу. Но теперь у него не было подзорной трубы Симеони, позволяющей наблюдать за ними. И все-таки, если работы продолжаются — кто знает, сколько времени на это уйдет? — рано или поздно северяне должны будут приблизиться, и в один прекрасный день их увидят даже в старые подзорные трубы, сохранившиеся в некоторых караулках.

И потому Дрого решил ждать появления чужеземцев не весной, а несколько месяцев спустя, если, конечно, его предположения о прокладке дороги сбудутся. Все эти мысли он должен был вынашивать тайно, ибо Симеони, опасавшийся неприятностей, ничего не хотел больше слушать, остальные товарищи просто подняли бы его на смех, да и начальство к подобным фантазиям относилось неодобрительно.

В начале мая, сколько ни глядел Дрого в самую лучшую казенную трубу, ему не удалось обнаружить на равнине никаких признаков человеческой деятельности. И по ночам там не светились огни, хотя их-то легко заметить даже на большом расстоянии.

Понемногу надежды Дрого стали слабеть. Трудно верить во что-то, когда ты один и невозможно ни с кем поделиться своими мыслями. Именно в это время он понял, что люди, какими бы близкими ни были их отношения, в сущности, всегда чужие друг другу: если человеку плохо, боль остается только его болью, никто другой не может взять на себя хотя бы малую ее толику; если человек страдает, другие этих страданий не чувствуют, даже если их соединяет с ним настоящая любовь. И это порождает в жизни одиночество.