Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

И вдруг, вдруг вижу её — обладательницу того дивного локотка сомлелого, тающего…

И вдруг вижу её — похитительницу, совратительницу-искусительницу моих голодных, детских, многозвонных, тающих, мальчишеских ребер, ребер — клавиш…

…И ты идешь, Гулечка, Гулечка, в тех же косичках пионерских, в шелковом кулябском павлиньем платье с вольными рукавами-крыльями, и в красной косынке, похожей на тот шелковый пионерский галстук, много позже навек сгинувший безвинно, как весь безвинный советский народ…

— Гуля?.. Ты?.. Та же застенчивая девочка?..

Только тело твое расцвело гибко, лакомо, туго, сметанно, кругло, погибельно…

И оно плещется в платье, как хладная, родниковая, вольная вода в кувшине жарким летом, когда тебя мучает жажда…

Жарко, душно еще на осенних улицах, а полные, рыбообразные, задумчивые ноги твои в черных, непрозрачных чулках…

Почему ты в глухих чулках, Гуля? А вокруг жара…

…Ах, Гулечка, Гулечка!..

Ах, не хотите ли пирожков с луком?..

Ах, не хотите ли полетать к звездам? к гончим псам? к заводям реки Фан-Ягноб?..

Не хотите ли схватить сонных серебряных тугих форелей?.. не хотите ли стать форелями?..

Не хотите ли зайцами гонялыми мчаться, весело ускользать от вселенских Звездных Псов, Псов, Псов?..

А ночью в горах звезды припадают к горам так близко, что слышно, как со звезд лают собаки?..

Ах, Гулечка, зачем мы тогда не сорвались с ночной тропы и не полетели?..

Ах, Гулечка! Ах, альпийская снежная чинара! Ах, коралловая Эфа!..

Ах, где они?

Ах, Гулечка, а зачем ты носишь такие черные кромешные чулки? и прячешь свои дивные ноги полноводные с тонкой лодыжкой, а такими ногами восхищался еще Гомер, а теперь восхищаюсь я!..

Ах, Гулечка, возьми, пусти меня в твое павлинье необъятное платье! Спрячь меня, горячего, вспыхнувшего в широкий, летучий рукав кулябского платья твоего!..

Ах, не могу я ждать, когда чую, вижу такую податливую, спелую красоту девью!..

Да!..

В молодости только тело девы, жены влечет нас, а в зрелости и в старости еще более влечет, горчит, сладит оно…

О Боже!.. Где же бессмертная душа наша?.. И Горний Дух?..

О Боже!.. Когда же приходит час женской души? А не тленного лакомого неистового тела тела ее?

И что тело жены опять побеждает, искушает душу мужа?..

О!..

…Тогда она радостно бросилась ко мне, и обняла меня, как тогда, на ночной, осыпанной звездами, осыпчивой, опасной тропе, словно не было этих пятнадцати лет, лет, лет…

— Алик, Алик, Аминадав! а я все эти пятнадцать лет вспоминала тебя и ждала! да! Не веришь?.. Ждала!..

…А я верю…

А она стоит около меня, переливается в павлиньем платье своем, томится…

Зреет… наливается хмельными токами юной, неискушенной девы.

Я чую через её платье, что она дева, девственница задержавшаяся, сталинская Пионерка…

…В провинции вырастают огненные пророки и великие девственницы…

А она девственно, целомудренно дрожит, как тогда, в трясучем грузовичке, почти плачет от радости…

Я только сейчас гляжу в её глаза и вижу, что они узкие, стреловидные, изумрудные, рысьи…

Нечеловечьи глаза…

Такие бывают только у созревших девственниц…

Сейчас горячие, роящиеся древним огнём любви, изумруды перельются через веки и ресницы… и обожгут меня…

В древних книгах сказано: “Бойся жен с зелеными глазами…”

Но я не боюсь её, а алчу…

Я вдруг чую, что все эти пятнадцать пробежавших, суетных лет вспоминал её, и думал о ней, и тоже ждал её…

А кожа у неё, как китайская бумага рисовая… как курдючное сало гиссарских баранов… белая, белая… сахарная, рисовая, шелковая, какая бывает только у среднеазиатских кошачьих, извилистых татарок-монголок…

Такими извилистыми, и атласно-гладкими, и неутомимыми были всепобедные кошачьи ночные неслышно-смертельные сладчайшие конницы Чингис-хана… да?..

Говорят, что татарки одни знают тайны древней азиатской азьятской любви, и потому все азиатские владыки брали в жены татарок…

Чтобы познать эти лакомые, сладчайшие тайны бездонной, греховной плоти?..

Эти, засыпанные необъятными песками сладострастья, древние прохладные Колодези, Оазисы Любви?..

О Аллах!.. Это Твои Верблюдицы Любви?..

А она лепечет, лопочет мне из необъятного, цветастого платья:

— Я знаю про твою жизнь… Ты — ученый-радиобиолог… А я художница… кончила душанбинское художественное училище…

А я гляжу в её изумруды верблюдицы, в её колодези, в её оазисы, в её пески…

А я томлюсь… Задыхаюсь… Плыву… Теку…

Шепчу, как во сне или от многого дурного, кривого вина:

— Гуля, Гуля, ты художница?.. Поедем завтра ранним утром на “пленер”… в наше любимое Варзобское ущелье… И дальше — в фан-ягнобские горы! К реке Фан-Ягноб!.. К той снежной Черешне! К той коралловой Эфе! Помнишь?..

Я возьму палатку, запас еды, спальные мешки и ружье…

Я — ворошиловский стрелок! я хорошо стреляю… не бойся! Говорят — в горах много волков народилось…

Поедем, Гуля?.. Устроим отпуск в родном, колыбельном ущелье?..

Вспомним наш бедный, послевоенный, голодный пионерский лагерь?.. Наш грузовичок-“полуторку”…

Интересно, где пылятся разбитые, железные кости его?..

Я бы поклонился им и расплакался…

Ах, грузовичок, где я впервые почуял твой локоток? помнишь, Гуля?

И костлявые, голодные ребра отзывчивые мои, мои?

Но она не помнит локоток тот и певучие ребра мои…

Не помнит…

Женщины не помнят прошлое, как мужчины…

И она виновато улыбается, и щурит дремучие рысьи изумруды текучие свои, и их древний, вечноживучий огонь кидается на меня… царапает, как когтями…

И я сладостно замираю, как сухой камыш от костра…

И я алчу ея…

И вдруг опять она обнимает меня, как мать, нежно, бережно, радостно:

— Поедем… конечно… Я возьму мольберт и краски… “помажу” там любимые мои этюды… пейзажи горные…

Она, как мать, любит бережно, пугливо меня, а я, как зверь, ее алчу, алчу, алчу…

Муж в любви — зверь, а жена в любви — мать…

Муж в любви — водопад, а жена в любви — заводь…

…И вот ранним утром я, тяжко нагруженный плащ-палаткой, спальными мешками, ружьем, консервами, жду Гулю на окраине Душанбе и волнуюсь: вдруг не придет она? вдруг раздумает? вдруг испугается, как девственница настороженная, недреманная?.. А?..

А в утренней щемящей, алой дымке тонет, плывет сладко больно призывно родное мое Варзобское сиреневое нежно-малахитовое жемчужно-туманное ущелье, о котором так часто я вспоминал в бетонных, бездушных стенах, домах Москвы — Вавилона обреченного, вымирающего…

Тут, в этом ущелье, я хочу упокоиться навек, слиться, соединиться с природой, с бездной, с водой, с камнем, с форелью, с горным козлом-нахчиром, чтобы по ночам, из-под святой земли мазара-кладбища, вечно слышать, как с близких звезд лают гончие псы вечные… и вечно носятся по млечным путям зайцы гонялые…