Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

…Сынок… Тимофей… Война…

Все мужи на Руси станут воинами

И все жены на Руси станут вдовами

И все чада на Руси станут сиротами

А все березы на Руси станут ивами

Плакучими неизбывными…

Не дай, Владыко!..

Не рыдай мене мати!..

Не рыдай не опадай не осыпайся не обнажайся снежнокудрявая блаженная алыча над рекой!..

…И через тридцать лет поэт Тимур-Тимофей певец Всея Руси и Всея Азии со смертной безысходной болезнью в теле и в душе входил в весеннюю февральскую реку Кафирнихан навек и ногами ледовыми дрожащими последними задел споткнулся об остаточные ржавые зеленые от ветхости старости и неумолимой воды железные колья заборы истлевшего туберкулезного санатория.

И вспомнил Лидию-Морфо.

И вспомнил, что она ждет его верная в реке ледяной.

И истлели избились истратились излились в воде бегучем текучем тлене железные заборы, но не душа человеческая ждущая… да!..

И там на берегу стояла алыча цветущая…

…Лидия-Морфо я пришел я вернулся к тебе дальная речная любовь моя!..

И сойдем с путей земных на пути небесные…

Да дай только проститься с алычой земной блаженной!..

И пойдем поплывем к иным брегам! к иным селеньям!..

…Но лежит фазан убитый гранатовый на скатерти льняной.

Но прощается мать моя с Пасько-Корыто. С конем его. С саблей его нагой.

— Анастасия, я скоро вернусь. Мы побьем потравим повалим немцев ворогов и я вернусь. Скоро!..

И он бьет коня саблей и конь ал шелковый вздымается во дворике нашем и уносит его убивая приминая гонными гневными копытами кроткую нашу дворовую траву траву…

…Я вернусь. Скоро… Анастасия, скоро…

…Русь! Ты ворог всем? Иль тебе все вороги народы?..

…Дядя Пасько-Корыто, и вы вернулись.

Скоро.

Словно немцы вороги охотники убивцы убийцы ждали вас прямо за низким саманным ночным слепым нашим дувалом…

И вы вернулись…

Скоро!..

…И там у пыльного нашего городского низкого вокзала росли старые дурные акации и они цвели душными цветами и я влез на акацию и ел цветы эти, потому что война была голодная, а цветы были желтые сладкие медовые.

И люди голодные веселые ели эти цветы и бродили по цветущим деревьям как пчелы медососы медосборщицы.

И дальный наш город Джимма-Курган пыльный был голодный был веселый.

И люди ели цветы акации и коровий жмых и кору кленов весенних текучих влюбленных.

И люди бродили по деревьям цветущим и брали как пчелы потому что на земле голодно было и сиро…

И отгоняли пчел недоуменных покорных…

Но весело было в городе Джимма-Кургане…

И я ел коровий жмых и сосал жевал кленовую горькосладкую шершавую душную свежую шкуру кору и цветы акации у вокзала…

А на рельсах стояли под солнцем открытые железнодорожные платформы прибывшие от Войны и там лежали стояли томились калеки инвалиды войны далекой…

И тут были слепые, безрукие и безногие…

И они приехали в дальный наш пыльный Джимма-Курган, потому что был тут конец-тупик исход железной дороги и дальше не шли поезда, а домой на Русь свою к своим женам не хотели они возвращаться стыдливые, потому что были неполные усеченные утесненные…

И хотели быть мертвыми убитыми усопшими для жен и детей своих, а не изуродованными а не искаженными…

Но близ платформы теснилась стояла очередь вдов безнадежных безмолвных сердобольных и вдовы брали разбирали чужих мужей солдат улыбчивых застенчивых виновных…

И уводили уносили их с собою… неполных…

И медсестра Софья-Лакрима София-Слеза София-Колодезь в белом халате сопровождала калек.

И она раздавала их.

И я знал ее, потому что она жила в нашем дворе в деревянном сарае…

И вначале разобрали увели домой слепых а потом безруких а потом безногих…

И очередь вдов иссякла у платформы…

И я глядел с привокзальной пыльной старой акации на платформу и на ладную тугую тесную плодовую Софию-Лакриму в белом халате и на очередь…

…Русь Русь где мужи воины твоя?..

…О Боже! и я ел цветы акации и глядел на платформы и иссякла очередь вдов и на последней платформе остался один солдат.

И он улыбался.

И он был совсем совсем совсем насквозь наотрез навек безногий.

И он улыбался широко и вольно.

И во рту у него был стручок афганского перца.

И в глазах у него были веселые счастливые полноводные слезы слезы возвращенья…

И он сидел на четырехколесной ползучей деревянной каталке коляске а в руках у него были резиновые бруски, чтоб отталкиваться от земли…

И он увидел меня в ветвях акации, хотя я хотел спрятаться и засмеялся захрипел закричал:

— Тимка! Тимофей!.. Погоди есть цветы акации…

Я тут привез тебе чудового дюжего гарного немецкого шоколада!..

Только не говори матери, что я вернулся…

Я ведь ей и раньше не был нужен. С ногами…

А теперь — тем паче…

Не говори, хлопчик…

И он улыбался мне и плакал кривился мутился радовался от стручка красного перца афганского…

…Ай дядя Пасько-Корыто!.. ай был фазан алмазный а стал гранатовый…

Ай дядя Пасько-Корыто!..

Ай где твой конь шелковый алый?

Где твоя сабля нагая острая хозяйка лютая босая однолезая косая?

Где твои ноги в сапогах яловых смоляных гуляющих?..

…Тимофей!.. Только не говори матери что я вернулся!..

И он улыбался мне, он святой оброн оброк упадь обрубок Войны…

— Возьми шоколад, хлопец…

…Матерь матерь полночная матерь мать мати моя! пусти меня к реке ночной сталой туманной где из туманных сафьяновых кустов тугаев возлетают талые талые февральские фазаны нетронутые алмазные…

Матерь я скажу тебе я сказал шепнул метнул тебе во сне ли? в бреду ли? в тумане алмазных талых февральских фазанов?

…И там против нашей низкой земляной кибитки мазанки саманной стоит веет живет тысячелетняя сасанидская Чинара с необъятным выгнившим нутром дуплом…

И там в дупле таится прячется дядя Пасько-Корыто матерь мама!..

Мама он вернулся с войны мама!..

Мама да только он совсем безногий мама мама мама…

И он сидит тайно в дупле и жует афганский стручок и плачет радостными слезами и глядит на нашу кибитку мазанку и любит тебя мама мама матерь…

…Зачем война мама? Зачем ноги отымает отнимает?

…Тогда матерь моя отходит от железной кроватки моей…Тогда она страждет…

…Сынок сыне зачем ты молчал? зачем не сказал ранее?..

Тогда она страждет…

Тогда она сонно немо бесшумно выходит из глиняной нашей рухлой саманной кибитки мазанки

Тогда она неслышно сонно ступает босая по свежим дворовым февральским таджикским родным травам травам травам

Тогда она бежит бежит к тысячелетней сасанидской мусульманской полой необъятной ночной чинаре

А Чинара высока а Чинара в небесах а Чинара вся в февральских ярых талых звездах а Чинара дальной верхушкой бродит ходит в млечных звездных небесных путях! стезях!.. ай вольно!..