Дмитрий Орехов - Будда из Бенареса

— И кого же? — еле сдерживаясь, спросил магадх.

«Если он закричит "Аум", — пронеслось в голове Девадатты, — половина этих паломников посыплется в воду вслед за коровой».

Но Сиддхарта и не думал кричать.

— Я называю высокородным того, кто безмятежен, бесстрастен и чист, — сказал он. — Я называю высокородным того, кто говорит правдивую речь и остается невозмутимым среди поднимающих палку…

Здоровяк вдруг икнул — один раз, потом другой. Глаза его закатились, так что показались белки, кровь отхлынула от лица, и оно стало пепельно-серым. Магадх схватился руками за горло, словно ему стало трудно дышать.

— Я называю высокородным того, кто не лжет и свободен от гнева; того, кто не льнет к чувственным удовольствиям, подобно лиане, обвивающей ствол. Того, кто, будучи юношей, ничего не присвоил себе в доме наставника: ни серебряного блюда, ни статуэтки Индры, ни хрустального кубка с ручкой в виде рыбы…

Несчастный опять страдальчески икнул и вдруг, сложившись пополам, ткнулся лбом в землю у ног Сиддхарты.

— А кроме этого, — продолжал Сиддхарта, обращаясь уже к зрителям, — я называю высокородными тех, кто отбросил зло…

— Колдун! — закричали в толпе. — Зачем ты пришел? Ты сам-то отбросил зло?

Сиддхарта улыбнулся.

— Знайте, люди Магадхи: я пришел, чтобы напоить водой саженцы вашего бытия. Не только зло, но и добро уже отброшено мною.

В ответ раздался хор негодующих криков.

— Кто это? Кто его учитель?!

— Слыхали? Он отбросил добро!

— Изгой! Вратья!

Девадатта почувствовал, что еще мгновение, и толпа разорвет их на куски.

— Учась у самого себя, кого назову учителем? — холодно вопросил Сиддхарта, и в голосе его зазвучала звонкая медь. — Кто в этом мире победил землю, мир Ямы, мир духов и мир богов? Кто нашел верную стезю, как ребенок — прекрасный цветок? Нет, люди Магадхи, я следую только себе и Истине, следую подобно тому, как луна следует звездным путем…

Сиддхарта сделал широкий жест, показывая, как луна следует звездным путем, и крики смолкли.

— Слеп этот мир, и немногие видят в нем ясно, и немногие свободны от страха. Ко всякому прибежищу обращаются люди, мучимые страхом: к горам и лесам, к деревьям в роще, к берегам омовений. Жизнь человека проникнута страданием, как великое море — вкусом соли, и нелегко принять Истину, однажды услышав ее…

— Да в чем она, твоя истина? — выкрикнул кто-то.

— Взгляните на мир, где вы рождаетесь снова и снова, — невозмутимо продолжал Сиддхарта. — В этом мире рождение приносит страдание, и старость приносит страдание, и болезнь приносит страдание; неутоленная страсть, соединение с немилым, разлука с милым — все приносит страдание… В этом мире вы плачете о том, что вам досталось в удел зло, которое вы ненавидите, и не досталось добро, которое вы любите. Взгляните на свой разум, на мысли, что скачут, как обезьяны с ветки на ветку, и нет в них определенности и постоянства. Взгляните на свое тело, бренное, полное изъянов, составленное из частей. Изнашивается колесница, хворост сгорает в костре, а тело приближается к смерти. Вы боитесь смерти, вы плачете, вы стоите на коленях, но никто не спешит поднять вас. Но я, отшельник Сиддхарта, говорю вам: встаньте! Будьте выше добра и зла; откажитесь от любви и ненависти; возрадуйтесь, лишенные страсти! Пусть ваши чувства будут спокойны, как кони, обузданные возницей! Смотрите на мир, как смотрят на мираж, и вас не увидит Царь Смерти! Добрые снова войдут в материнское лоно, злые будут гореть в преисподней, и только лишенные желаний достигнут нирваны…

Толпа молча внимала ему. Лик Сиддхарты сиял, каждый его жест был исполнен силы, каждое слово сверкало, как поворот колеса с золотыми спицами.

— Сегодня я предлагаю вам Путь… Мой путь не похож на жизнь лесного аскета, жизнь мрачную, недостойную и ничтожную. Мой путь не похож на жизнь наслаждений, жизнь, преданную похотям и удовольствиям, ибо это жизнь низменная, противная духу, ничтожная, недостойная, гадкая… Мой путь — Срединный, такова благородная истина. Вы спрашиваете, труден ли он? Да, люди Магадхи, он труден, ибо это путь отречения, и не многие достигнут противоположного берега! Крепки узы, тянущие ко дну, и трудно от них освободиться, но, разрубив их, вы станете свободными, ибо кто в мире побеждает желание, у того исчезают печали…

Расправив плечи, Девадатта надменно смотрел на толпу. От восторга у него перехватывало дух.

Сиддхарта повернул на юг, к Раджагрихе. После проповеди в местах священных омовений число его учеников выросло до двадцати человек Большей частью это были молодые аскеты, оказавшиеся в числе паломников, но был среди них и сын ювелира по имени Яса, и Кокалика, выходец из низкой касты слуг-опахальщиков, гоготавший по всякому поводу словно гусыня, отведавшая цветочного меда, и хромой старец Тисса, уроженец Шравасти, и рослый магадх Кимбила с лошадиным лицом, очень гордившийся тем, что его отец — махаматра [7] Должность первого министра при дворе правителя (санскр.). .

На пути шраманов лежали бесконечные рисовые поля и деревни в густой листве банановых пальм. В одном из таких селений на дорогу выскочил крестьянин-вайшья. Волосы его были в беспорядке, он кричал, что на его дочку обрушился ткацкий станок и убил ее. Сиддхарта утешил крестьянина соображениями, что смерть — обычное дело, и они двинулись дальше.

Неподалеку от деревни Колиты им встретился толстый брахман-отшельник в повязке из человеческих волос. Брахман оказался проповедником, причем довольно речистым; он утверждал, будто все труды на земле лишены смысла, ибо смерть неизбежна, и призывал наслаждаться земными радостями.

Сиддхарта, повернувшись к ученикам, сказал краткую проповедь о том, что невоздержанные предаются печали на склоне лет, а нечестивые рождаются в одном из нижних адов. Брахман попытался дать Сиддхарте пощечину, но рука прилипла к мочке его собственного уха, и, как он ни старался, ему не удалось отлепить ее.

Шраманы заночевали в ашоковой роще неподалеку от столицы магадхов. Ранним утром, когда солнце высветило верхушки пальм и пять скалистых утесов, они подошли к городу.

В величии Раджагрихи, окруженной рвом с укрепленным валом и стеной из обожженного кирпича высотой в восемнадцать локтей, было что-то пугающее. Ширина стены была такова, что по ней легко могла проехать колесница, запряженная четверкой коней; проникнуть в город можно было лишь по подвесному мосту через опускающийся и поднимающийся створ железных ворот. По сторонам от ворот высились боевые башни; центральные ворота украшали медные арки, под которыми легко проходили большие слоны с паланкинами-хоудами на спинах.