Дан Родес - Тимолеон Вьета. Сентиментальное путешествие

«Чушь собачья», — подумал Босниец, который никогда не слышал о Кокрофте.

После того как Босниец отправился спать, Кокрофт еще долго сидел на кухне. Он пил вино и, положив локти на стол, смотрел на собственное отражение в оконном стекле: старое неровное стекло искажало изображение, делая его похожим на забавную карикатуру. Пришел Тимолеон Вьета и положил морду на колени хозяину. Кокрофт отодвинул стул, наклонился и погладил лохматую голову собаки.

— Иди сюда, — сказал он, обнимая пса.

Через некоторое время старик ласково взял в ладони голову пса и потрепал его за уши, потом поцеловал в холодный нос и отпустил, Тимолеон Вьета смотрел на хозяина своими прекрасными глазами, склонял голову то на один бок, то на другой и вилял хвостом.

— Иди сюда, — повторил Кокрофт, снова нагнулся и обнял своего любимца.

По всему дому были развешаны фотографии мужчин. На большинстве снимков Босниец видел просто каких-то незнакомцев: очень серьезный и очень тощий молодой человек в очках и белоснежных брюках; или другой — гораздо более мускулистый темнокожий мужчина лет пятидесяти, затянутый в невероятно узкие плавки. Был среди этих незнакомцев и семнадцатилетний юнец из Голландии, который вечно упрекал Кокрофта в легкомыслии и говорил, что ему давно пора повзрослеть. Также висел заключенный в рамочку снимок выходца с Фолклендских островов, который собрал свои вещи и потихоньку сбежал из дома вскоре после того, как Кокрофт однажды рано утром застал его на кухне за странным занятием: островитянин мастурбировал перед включенным вентилятором. А Кокрофт-то думал, что пятна, которые в последнее время начали появляться на стенах и потолке, были какой-то загадочной разновидностью итальянской плесени. Фотографии большинства мужчин встречались в единственном экземпляре. Но был среди них человек, чей взгляд, как казалось Боснийцу, преследовал его повсюду: в любой части дома, куда бы он ни шел, Босниец натыкался на этот взгляд. Одна фотография висела в ванной, как минимум две — на кухне, большой портрет стоял на пианино, и еще масса снимков — в гостиной, на стенах в коридоре и возле лестницы, ведущей на второй этаж. Человек выглядел очень молодым — почти мальчик. На некоторых фотографиях он стоял один, на других — в обнимку с Кокрофтом; также попадались снимки, где он сидел на корточках, прижимая к себе собаку. На фотографии, висящей в ванной, он был снят в обнаженном виде, лишь бедра прикрыты узким махровым полотенцем. На фотографии в гостиной молодой человек был одет в белый матросский костюм. И как минимум на трех снимках он появлялся в обтягивающих ляжки серебристых шортах. Босниец считал, что длинные стройные ноги юноши похожи на ноги девушки.

Мальчику в серебристых шортах нравилось проводить время в компании пожилых мужчин.

— Знаешь, — сказал он Кокрофту после их первого поцелуя, — мне никогда не нравились молодые мужчины, я бы даже не взглянул на мальчика моложе шестидесяти. Мой любовник должен быть старше меня как минимум лет на сорок. И я с ужасом думаю о том дне, когда мне самому исполнится шестьдесят. Представляешь, мне придется искать симпатичного мальчика, которому уже перевалило за сотню. А ты мне очень нравишься. Я вообще люблю англичан. Мне нравится, как звучит ваш язык.

Они познакомились на вечеринке в доме одного восьмидесятипятилетнего швейцарского банкира. Когда Кокрофт впервые увидел мальчика, он подумал, что это длинноногое чудо, разносившее напитки и сводившее с ума всех, кто был на вечеринке, своей мягкой кошачьей грацией, присущей выходцам из Южной Америки, в сочетании с напевной итальянской речью — язык, которому мальчика научила мать-итальянка, — был примитивным альфонсом, ублажавшим старика в надежде заполучить приличное наследство. Однако позже Кокрофт понял, что деньги мальчика не интересуют. Небольшого состояния, оставленного родителями, вполне хватало на жизнь, во всяком случае он имел возможность не работать и при этом красиво одеваться, а большего мальчику и не требовалось. Он бескорыстно, с нежной любовью относился к своим пожилым друзьям до тех пор, пока ему не надоедала прежняя любовь, и тогда длинноногий мальчик с золотыми волосами и смуглой кожей перебирался в постель к другому старику. Свою искренность он доказал, когда без тени сомнения оставил богатого швейцарца и, не дождавшись смерти престарелого любовника и причитающегося ему наследства, ушел к не очень богатому дирижеру — откровенному неудачнику и всеми презираемому изгою, который, однако, еще не совсем выжил из ума и у которого были красивые, похожие на львиную гриву седые волосы.

— Знаешь, мне нравится твой дом, — сказал мальчик Кокрофту, переступив порог кухни. — Он совсем не похож на виллу, где я жил. Чего у нас там только не было: и бассейн, и сауна, и теннисный корт — но там не чувствовалось… Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. А это — настоящий дом. — Мальчик опустил на пол свою дорожную сумку. — И швейцарец, с ним было так скучно. Нет, мой друг был очень славный, но он целыми днями только и делал что лежал на огромной постели и смотрел в потолок. Конечно, мне нравится, когда мои мальчики старые, словно кряжистые дубы, но все же в них должна теплиться хотя бы искра жизни. И он даже не позволял завести какое-нибудь домашнее животное. Представляешь? У него был какой-то психоз по поводу животных. Я однажды спросил, можно ли мне завести маленького котенка. Так он чуть с ума не сошел, орал как бешеный. А мне больше всего нравятся собачки. У тебя очень красивая собачка. — Мальчик показал на Тимолеона Вьета, который лежал, свернувшись калачиком, в своем любимом кресле и с подозрением косился на незнакомца. Мальчик подбежал к креслу, погладил пса и дал ему кусочек печенья. Тимолеон Вьета благодарно вильнул хвостом.

В течение последующих четырех месяцев Кокрофт был абсолютно счастлив. Мальчик в серебристых шортах болтал без умолку. И как только Кокрофту удалось приспособиться к его манере высказывать вслух любую пришедшую в голову мысль и время от времени самому вставлять в разговор несколько фраз, их отношения превратились в настоящую семейную идиллию. Дни летели незаметно. Старик и мальчик говорили обо всем на свете, они шутили и хохотали до слез, они пели песни, играли в футбол, ездили по окрестным городкам, ходили по магазинам, покупая разные лакомства, которыми потом оба закармливали собаку; они пили вино и по несколько раз в день с необычайной страстью и нежностью занимались любовью. Кокрофту казалось, что время повернуло вспять, что он снова в середине шестидесятых, когда его имя было всем известно и все вокруг стремились добиться его расположения и дружбы. Тогда Кокрофт мог в полном одиночестве пойти на любую вечеринку, зная, что буквально через минуту он будет окружен толпой людей, к нему подойдет какой-нибудь знаменитый и влиятельный человек, который станет внимательно слушать его рассуждения об искусстве и от души смеяться над его шутками, а прощаясь, горячо пожмет руку и предложит на следующий день вместе пообедать. Юноши, мечтавшие стать актерами или музыкантами, сами напрашивались к нему в гости и с радостью оставались ночевать в его просторной квартире, расположенной в респектабельном районе Фицровия. Когда же его молодым любовникам удавалось получить роль в кино или на телевидении, у Кокрофта неизменно возникало чувство, похожее на отцовскую гордость. Его фотографии часто появлялись на страницах светской хроники, и он никогда не упускал случая сняться рядом с какой-нибудь красивой девушкой — восходящей звездой шоу-бизнеса с ослепительной улыбкой и звучным именем вроде Аляска, Изабелла или Бенин. Никогда больше Кокрофт не был так счастлив, с тех самых пор, как в 1974 году он публично опозорился на всю страну. Но теперь, с появлением в его жизни мальчика в серебристых шортах, Кокрофт вновь окунулся в атмосферу незабываемых шестидесятых. Какая-то часть его души, которая, как полагал Кокрофт, давным-давно умерла, вдруг воскресла, и впервые за многие годы он почувствовал себя не просто счастливым — Кокрофт точно знал: к нему вернулась способность любить.