Венди Герра - Все уезжают

Отправляюсь на занятия. Что толку жаловаться. По-моему, уже поздно пытаться понять этих взрослых.

Когда я вернулась с занятий, меня поджидали три сюрприза.

1. У Клео только что вышел в Испании поэтический сборник, и она оставила мне один экземпляр с трогательной надписью. Похоже, экзамен у нее я выдержала.

2. Освальдо уезжает на несколько месяцев в Париж.

3. Хесус попросил оформить мне документы, чтобы я могла поехать вместе с Освальдо. Но я несовершеннолетняя, а получить разрешение от отца невозможно. В общем, до будущего года выезжать с Кубы я не могу. Обойти это правило никак нельзя. С 1980 года ничего не изменилось: годы бегут, а мы все сидим на той же мели.

На выставку Флавио я пришла вместе с Клео. Флавио — это уникальный художник, принадлежащий к удивительному поколению. Я познакомилась с ним, когда была еще маленькая, в Сьенфуэгосе, наряду с Бедней и Томасом. Всегда знала, что все мы когда-нибудь снова встретимся; правда, он меня не помнит. Он преподает в нашей школе, все его обожают и стараются ему подражать. Мы не пропускаем ни одной его выставки, потому что он великий мастер. Свои идеи и свой ум он использовал в качестве приманки, и мы на нее клюнули, попав в его сети. Флавио входит в ядро поколения, изменившего искусство на Кубе, а также мировоззрение и даже манеру поведения художника. Хотя мы видимся с ним в школе, по-моему, он меня не узнает, и, наверное, это моя вина. Я так изменилась, что стала другой.

Освальдо уехал, и без него ходить на выставки мне как-то непривычно, хотя, с другой стороны, я чувствую себя свободнее.

Странными были события этих дней. Закрыли многие выставки; полиция не разрешает людям выставлять картины у себя дома. Моя мать призывает меня не лезть в эти дела и не участвовать в выставках политического искусства. Просит меня угомониться. Я давно не занимаюсь живописью, почти два года, но она этого не знает. А вообще-то дела принимают скверный оборот. Как только я захожу на любую выставку, у меня сразу возникает ощущение, что здесь может произойти нечто серьезное. Там я всегда встречаю воспитанников школы, и все вроде бы проходит благополучно, но обстановка накалена. Мы с Клео обменялись мнениями относительно увиденного здесь сегодня, и я при этом не слишком заботилась об этикете. Это скорее была общая оценка выставок начиная с прошлого года. Совершенно очевидно, что сегодня в авангарде современной кубинской мысли находятся не интеллектуалы и не писатели. Этот авангард сосредоточен в изобразительном искусстве: именно художники стараются уничтожить сковывающие общество препоны, невзирая на их кажущуюся крепость.

Клео считает, что я должна все это написать; она полагает, что я могу стать художественным критиком. Она призналась, что в тот день, когда у нас ночевала, позволила себе заглянуть в мой Дневник. Я чуть не провалилась на месте от стыда, но она сказала, что я очень хорошо пишу. Мама считает то же самое, но я ей не верю. Наивно принимать всерьез похвалу матери: она всегда слишком пристрастна.

Каждый вечер Клео приглашает меня на ужин. Мы обе одиноки в этом городе. Она понемногу читает мне свой роман, а в конце — какие-нибудь новые стихи, которые я очень люблю.

И вот я, как всегда в черном, спешу в одиночестве через пустынный город, чтобы послушать Клео.

В тот вечер, когда Клео прочла мне финальную часть своей книги, я поняла, что она готовится к бегству, — невозможно извергнуть из себя столько правды о Кубе и остаться тут жить. Здесь это не опубликуют.

По мере того как она описывала главного героя, обнаженного, с родимым пятном в форме бабочки на внутренней стороне бедра, я узнавала в этом портрете Освальдо. Ясно, что Мануэль из ее романа — это мой Освальдо, и теперь я не сомневаюсь в том, что между ними что-то было. А возможно, их отношения и не прекращались, как знать. Моя мать совершенно права: этот мир не для меня. Я устала от попыток объяснить себе мораль, идеологию, эстетику и массу других вещей, которых придерживаются друзья моего возлюбленного.

Стихи, которые прочла мне Клео, великолепны. Это было, когда я уже собиралась идти домой, прослушав финал ее романа. Клео — великая поэтесса, этого нельзя отрицать; когда она читает, меня бросает в дрожь. Она не декламирует, а словно вспоминает полузабытые слова; ее язык точен, ярок, изыскан. Текст говорил о том, как уничтожаются стихи, когда начинаешь их записывать: ты убиваешь их собственными руками в тот самый момент, когда пытаешься это себе вообразить. Я восхищаюсь Клео — в поэзии она непревзойденный мастер.

Возвращаюсь пешком в Новое Ведадо.

Клео подарила мне шесть шляпок, которые я несу в одной коробке; седьмую я должна купить уже в Париже, в один из воскресных дней. Это похоже на прощание. Я замечаю это, наверное, потому, что сама привыкла прощаться подобным образом. Я подарила Клео посвященные ей стихи. Мой первый серьезный текст, мой прыжок в пустоту. Я оставила их ей в запечатанном конверте, чтобы она прочла их в Париже. Мы молча поцеловались и больше об этом не говорили. Она тоже боится микрофонов. Иду домой пешком. Думаю о том, что теряю, чтобы, возможно, когда-нибудь обрести вновь. Кто знает…

Даже Освальдо постепенно изглаживается из моей памяти: я не видела его уже девять долгих месяцев и начинаю забывать его лицо. Когда он звонит мне по субботам, то рассказывает, кто еще из знакомых туда приехал; здесь никого не осталось. Аурелия с Лией уже в Мексике. Хесус по-прежнему в Париже. В общем, по эту сторону из художников почти никого. Они стали уезжать один за другим после той охоты на ведьм, какую устроили в связи с их выставками.

Надеюсь, что Освальдо скоро вытащит меня отсюда. Привязанности у меня не рассчитаны на долгое время; если их не подпитывать, они ослабевают. Я никому не верю. Никого не жду. Так меня воспитали и такая я есть.

Ничто и никогда не происходило так, как мы с мамой планировали.

За годы детства я распрощалась со всеми своими друзьями. Сегодня простилась с Клео — и когда по очереди примеряла ее великолепные шляпки, поняла окончательно.

Скольких мне еще доведется проводить, прежде чем удастся уехать самой! Я снимаю ее шляпу в знак уважения.

Счастливого пути, дорогая Клео.

На выставке, куда я ходила сегодня вечером, кто-то наступил на изображение Че, сделанное на полу.

Кого-то уже за это арестовали. Говорят, что это был один из членов «Арт-Улицы», но я не уверена. Я всегда быстро прохожу по Рампе, по ее украшенным керамикой тротуарам; тысячи людей ежедневно наступают на творения Вифредо Лама и Мартинеса Педро, но это не то же самое. Вранье. Искусство и политика — разные вещи. Никто не вправе попирать ногами изображение героя. Не знаю, было ли это частью перформанса и кто-то по ошибке возомнил себя владельцем образа того, кто, как нам говорили, был нашей кармой на всю жизнь, и прошелся по нему, а это сочли надругательством. Если изображение находилось на полу и кто-то самым естественным образом прошел по тому, что лежит в основе всего происшедшего с нами, так это прекрасно и нормально. Если бы это было своего рода катарсисом, очищением, сам герой наверняка бы это понял. Че — это все обыденное, все то, что ежедневно происходит во всех домах нашей страны: его астма и его сумасбродные идеи, его самоубийственная душа. Все, что он сказал, и все, что он разрушил своей непочтительностью, не составляет и тысячной доли кощунства, со вершенного по отношению к его образу. Сколько разных вещей он нарушил? Но вот кто-то поставил свою ногу на изображение «Героического партизана», спокойно прошелся по запретному — и наступил конец света. Галерея закрыта. А как же иначе, ведь закрывать выставки стало у нас модно! Как жалко.