Дмитрий Пригов - Только моя Япония (непридуманное)

Ну и, понятно, возрадуется взгляд всякого неонациста, как, впрочем, и вздрогнет сердце антифашиста, обнаружив такое не соразмерное и не сообразное ни с чем количество беспечно развешанных и размещенных на различных вещичках, амулетах и сувенирах свастик — древнего индусского солярного знака. Помню, как молодые немецкие студенты и аспиранты, сурово воспитанные на демократических, антифашистских принципах, приверженцы всего прогрессивного и левого, с трудом привыкали в Москве к распространенному тогда в нашем артистическом кругу интересу к нацистской эстетике, символам и метафизике. Как они дружно вздрогнули и даже прижались друг к другу, когда обнаружили на стене моего дома мой же бестиарный портрет Гитлера. Ничего, подросли, посолиднели, обзавелись рабочими местами и кафедрами. Сами пристрастились к подобному же, к проблемам тоталитарных режимов, их проявлению и объявлению. Пишут работы по сравнительному анализу советской и фашистской эстетики. Да и время прошло, изменив привычные двумерные, впрочем, вполне извинительные для той поры подходы к этой проблеме. Все стало сложным, многомерным, почти заходящим себе самому со спины, почти себя за локти кусающим и самоотменяющим даже. Да так оно всегда и есть. Так оно есть и в наше время.

Завершая данный пассаж, не могу нё отметить все-таки и что-то понимаемое, приятно постигаемое нашим привычным сознанием и опытом. Это об упомянутых выше фирмачах. Они, как правило, весьма и весьма неслабы в давании и взятии взяток. Как раз в пору моего пребывания разразился скандал вокруг Главного аудитора Японии. Он брал взятки всего два раза в жизни у каких-то кампаний — одну в 1 350 000$, а другую в 990 000$.

Но приятно, что по мелочам здесь не крадут. В магазинах не обсчитывают и не обвешивают. Прямо в истерике бегут за тобой, кричат, возвращая недобранную мелочь сдачи. Живя в крупном двухмиллионном городе на первом этаже небольшого уютного двухэтажного дома, я уходил, постоянно забывая закрыть не только дверь, но и огромное, во всю внешнюю стену моего скромного жилища, окно. И ничего. Ни разу, возвратившись, я не обнаруживал ни малейшего следа каких-либо злодейских поползновений. Что еще? Ну, понятно, в ресторанах тухлую рыбу на суши не кладут — на 99,99 % можно быть уверенным. Вот при массово-оптовом производстве или поставках — тогда, конечно. Это уже вроде бы не обман, а бизнес. Хоть и криминальный. Он лишен личностных отношений и буквального обмана стоящего перед тобой, с надеждой и доверием смотрящего прямо тебе в лицо, скромного человека. Этика личных отношений в Японии очень развита. Иерархизирована и достаточно пунктуально исполняется. Но все же и здесь, конечно, не все так просто.

Не просто, не просто, но нужно заканчивать. Мой срок пребывания в Японии уже вполне может быть в некоторых условных единицах приравнен к определенному в неких же условных других, но конвертируемых в первые, молчанию.

Итак, дальше — молчание.

Однако же я поспешил. Еще не молчание. То есть молчание, но не окончательное, а временное. Окончательное, полное молчание немного позже, потом. А пока ненадолго еще задержимся.

Я вам недорассказал о том самом застенчивом юноше. Нет, я не могу оставить его недорассказанным. Прежде всего отметим его стройность и изящество. Вся Япония как бы поделена на два принципиально различных этнических типа. Один — монголоидный, коренастый, с увесистыми ногами, руками и лицом, но милый и столь нам знакомый по внешности многочисленных наших соплеменников, что порой заставляет пугаться сходству некоторых местных жителей с их неведомыми сородичами и двойниками на безбрежных просторах России. Одна моя знакомая, нынче международно-известная западная исследовательница творчества Андрея Белого и всего символизма в целом, сама чистокровная татарка, называла это свирепым татарским мясом (высказывание оставим на совести исследовательницы творчества Андрея Белого). Другие же — тонкие, изящные, даже хрупкие. Особенно очаровательны такие девушки в кимоно во времена каких-либо местных праздников, появляясь на улицах и семеня быстрой-быстрой походочкой на постукивающих деревянных копытцах. Так вот, наш юноша из этих изящных и стройных. Но и это не самое в нем удивительное. Приуготовляясь к ежегодному всеяпонскому конкурсу изучающих русский язык, он подготовил текст, где с неимоверной, просто неподобающей его возрасту и поколению искренностью описал, как его потрясла смерть Дмитрия Сергеевича Лихачева. С необыкновенным чувством и выразительностью дальше описывалось, как он вследствие этого бросил дурные привычки и захотел творить исключительно добрые дела. Творить добро не только своим близким и родственникам, но и буквально всем-всем встреченным им на жизненном пути людям. И это были не просто слова. На предварительной презентации участников будущего конкурса, проходившей в Университете Саппоро, где я по случаю присутствовал, один профессор действительно спросил, что так его изменило. Он лично помнил этого юношу год или два назад гулякой и шабутником.

Да, — отвечал юноша, — я пил, курил и особенно увлекался азартными играми. Но, прочитав два романа Достоевского и узнав о смерти Лихачева, был так потрясен, что решил пересмотреть свои взгляды на жизнь.

И пересмотрел.

Ну, скажите, много ли вы найдете на всех просторах необъятной нашей России и бывшего нашего же СССР подобных романтически-достоевских юношей?! Ну, может, и найдете одного. Ну, двух. Ну, трех. Ну, больше. Ну, меньше. А это ведь — Япония! Я не знаю, может, их здесь таких тоже немного. Может быть, много. Может быть, неимоверное количество. Я же узнал и поведал вам про жизнь весьма немногих. Припомним, например, того подростка, который старушку молотком порешил. Самого-то Достоевского он наверняка и не читал. Да в наше время в том нет прямой необходимости. Опосредованным образом, через старших и окружающих, через достоевщину, широко вошедшую и впитавшуюся в общепотребимую культуры, тем или иным способом все это несомненно повлияло как на сам способ убийства, так и на его идеологическое обоснование и словесное оформление.

Да, японцы весьма эмоциональны и возбудимы. Очень, например, эмоционально переживают они поражения. На глазах телезрителей роняют не скупую мужскую слезу, а заливаются прямо-таки откровенными слезами. И заливаются не девушки из проигравшей волейбольной команды, хотя они тоже заливаются, а крупные и мясистые мужики из потерпевшей поражения команды бейсболистов. Прямо-таки опять хочется воскликнуть: Кисы, бедные!