Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

Я вспомнил, как он говорил когда-то в редакции “Смены”: “Я плохо живопишу”. Неужели оценочные суждения с возрастом не меняются? Впрочем, пример Бродского тут показателен.

– Помните ли вы свое посещение ЛИТО при редакции газеты “Смена”? – спросил я его.

Оказалось, что помнит.

– Может, вы вспомните молодого человека, который вам весь тот вечер дерзил?

Александр Моисеевич вспомнил и его.

– Это был Бродский.

Александр Моисеевич помрачнел.

– А почему? – спросил он с чувством. В голосе зазвучала обида, словно его встреча с Бродским состоялась вчера.

– На вас, по его мнению, был слишком хороший костюм.

– Такая у него была позиция? – удивился Володин.

– Притом железобетонная. На мой взгляд, если она изменилась с годами, то чуть-чуть.

Я привел слова из Нобелевской лекции Бродского, где он рассуждал о несправедливом подразделении общества. Александр Моисеевич улыбнулся. Мое разъяснение давнего инцидента ему явно понравилось.

Поезд подошел к станции. Александр Моисеевич написал на бумажке номер своего домашнего телефона.

– Когда будут играть мою пьесу в вашей студии, позовите, – попросил он на прощание и вышел.

В тот же вечер я позвонил руководителю студии. Тот сказал, что, конечно же, это честь для студии увидеть Володина на спектакле, но надо хорошо подготовиться.

– Номер телефона Володина сказать? – спросил я не без ехидства.

– Сказать, – ответил он, совершенно не смущаясь.

Готовились они всю весну и осень и наконец перед Новым годом решились пригласить Александра Моисеевича, но в декабре Александр Моисеевич умер.

После развода с женой Людой Федя пропал на несколько лет. Это был его фирменный стиль – пропадать после крупных перемен в жизни. До меня дошли слухи, что он снова женился и у него родился сын. А ведь ему уже было пятьдесят лет, и времена наступили трудные. В институте, где он работал, почти год не выплачивали зарплату, и он ушел в школу преподавать немецкий язык. Кроме того, еще где-то подрабатывал. В общем, работал на износ. Дозвониться до него было невозможно, но однажды он позвонил сам. Повод оказался очень печальный.

– Умер наш Журавлев, – сказал он по телефону.

Я был поражен. Гриша Журавлев! Человек, которому все давалось легко: учеба, карьера, девушки. Этакая смесь Моцарта от науки с Дон Жуаном. Впрочем, насчет карьеры были вопросы. Года за два до его смерти мы с ним случайно встретились в метро. Проехали остановку, вспомнили, кто где, кто с кем.

– Слушай! Я бы сейчас с тобой с удовольствием выпил, – сказал он неожиданно.

– Побойся Бога, Гриша. Ведь два часа дня, – ответил я, и вдруг заметил, что он уже выпивши, и прилично.

– Как скажешь, – вздохнул он.

Показалась его станция. Перед тем как выйти, он произнес странные слова:

– А знаешь, моя карьера совершенно кончена.

Я был поражен. Ему только исполнилось пятьдесят лет. Возраст расцвета для ученого. Его карьера развивалась, дай Бог каждому. В двадцать пять лет – кандидат наук, в двадцать девять – доктор наук, в тридцать один – проректор института, далее заведующий знаменитой в стране кафедры. Я знал людей, у которых мечтой всей жизни была кандидатская диссертация. А тут к пятидесяти столько сделано. Кем он еще хотел стать? Директором института? Академиком? Консультантом в ООН? А если хотел, почему не стал? Кто-то притормозил? И если это так, кто и почему?

Точного ответа на эти вопросы я не узнал никогда. Зато мне известно другое: остановка в карьерном росте для мужчин смертельно опасна.

Проводить Гришу пришло много народу. У женщин на глазах были слезы. Ректор Технологического института глубоким басом произнес прочувствованную речь. За ним стали выступать сотрудники и друзья Гриши. Больше всего меня тронула речь одной из его студенток:

– Нет, вы не умерли, Григорий Ильич! Вы всегда будете с нами, – воскликнула она в конце своей речи с комсомольским задором.

“Не к каждому новопреставленному профессору обращаются с такими словами молодые девушки”, – подумал я.

После похорон Гриши мы с Федей не виделись года три. Но однажды он оказался поблизости от моего дома и зашел без звонка. Мы выпили по рюмочке и вспомнили Гришу и еще двух сокурсников, которые ушли из жизни следом за ним.

– Дожили. Встречаемся, как сказал Бродский, только на “панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною чередой”, – сказал Федя.

– Ты сам виноват, не звонишь. А тебя не найти. Мобильником не обзавелся, а по тем номерам, которые у меня есть, тебя никогда нет, – упрекнул его я.

– Ну, вот же, я пришел.

– Раз за три года.

– Жизнь стала такая. Деньги надо зарабатывать, чтобы детей кормить. Зарплаты не хватает. Никогда не думал, что при капитализме будет так трудно.

– Да у нас дурной капитализм.

– Это точно. Но до нормального капитализма мне уже не дожить.

– Доживем, – попытался я приободрить Федю.

Мы выпили еще по рюмочке, а потом он вдруг спросил:

– Слушай, раз уж мы вспомнили Бродского. Ты не знаешь, в каком его томике напечатано стихотворение “Художник”? Ну, то, которое давным-давно мы вместе слышали из его уст в редакции газета “Смена”.

– Не знаю. Может быть, ни в каком, – неуверенно ответил я.

– Почему? – удивился Федя. – Ведь хорошее стихотворение.

– Хорошее, – согласился я. – Но Бродский не включал в свои сборники ранние стихи. Видимо, считал, что давно их перерос. Возможно, и стихотворение “Художник” не включил. Впрочем, так ли это, я точно не знаю.

– Он перерос, а я – нет. Ты ведь это стихотворение знал когда-то наизусть?

– Знал.

– Вот и прочти.

– Да я его давно забыл.

– А ты напрягись, и вспомнишь.

Я напрягся.

– Ну что, вспомнил? – спросил Федя.

– Только последние три строфы. И то не ручаюсь за точность.

– Все равно прочти.

– Ну, если тебе нужно…

– Очень нужно.

– Что ж, попробую.

Мы выпили еще по рюмочке, и я прочитал, казалось, давно забытые строчки:

Он начал бродить по селам,

По шляхтам,

Желтым и длинным:

Он писал для костелов

Иуду и Магдалину.

И это было искусство.

А после, в дорожной пыли,

Его

Чумаки сивоусые

Как надо похоронили.

Молитвы над ним не читались,

Так забросали глиной.

Но на земле остались

Иуды и Магдалины!

Федя был рад, что услышал, казалось, навсегда потерянное для него стихотворение, пусть в неполном и, возможно, искаженном виде. У него даже просветлело лицо.

– Ты доволен? – спросил я.

– Очень доволен, – ответил он и благодарно улыбнулся.

Я решил, что самое время узнать то, что меня мучило уже много лет.

– Тогда в качестве гонорара ответь на один вопрос, – загадочно начал я.

– Отвечу на любой.