Ирина Богатырёва - Движение без остановок

Мы идём по болотам, по узкой тропе, не видим друг друга, не знаем друг друга — только спины под рюкзаками. Мы сгорблены, ноги хлюпают и чавкают в грязи. На привалах говорим мало, в палатках молча ложимся спать. Утром встаём, чтобы идти — и не видеть, не знать, никогда не узнать друг друга.

Иногда я вглядываюсь в её походку, в фигуру под рюкзаком, а на стоянках и привалах — в глаза. Вглядываюсь, желая понять. Но лицо всегда остаётся непроницаемым, как жёлтые бронзовые лица будд. Тело зажато и твердо, ноги ставит, почти не сгибая. Что она хочет, о чём мечтает — всё скрыто, запечатано, не скажет никому, вряд ли себе. Иногда, особенно при свете костра, мне кажется, что лицо её съёживается, заплывает в морщинах, и она становится похожа на ту, с пергаментной кожей старушку, у которой мы жили.

Тогда она вела нас в квартиру, встретив у вокзала, говорила много, без умолку, вспоминала своё время с Граном — когда-то, давно — у самой двери дошла до расставания.

— Мои знакомые, которые видели, как ты меня тогда на поезд сажал, потом спрашивали: «Это кто был? Он тебе друг? Любимый? Родственник? Гуру? Кто он тебе?» — говорила, вставляя ключ в скважину. Замок скрежетал: — Я им отвечала: «А всё сразу». — Подтягивая на себя дверь, обернулась, смотрела чётко мне в глаза и говорила в тот момент только для меня — больше потом никогда со мной не разговаривала: — Ну ведь так и есть, — и глаза закончили: «Ты знаешь».

Да, так и есть. И мы это обе знаем. Но раз это так, раз для нас обеих это так, почему нельзя нам быть друзьями, почему мы не понимаем друг друга, а ведём себя так, будто нам есть что делить, будто у нас есть что-то, что можем мы потерять? Нет, ни у кого из нас ничего нет, а Гран — это вольный странник, и если он вдруг пустит корни, я первая не захочу такого Грана знать.

Сашка Сорокин стал мне спасением. Он появился на мобильнике Грана так неожиданно, как появляются только с трассы. Тут же идём его встречать. Они идут, а я несусь со всех ног и прыгаю ему на шею, трусь о ежастую, рыжую щёку.

— Ой, ой, Мелкая, потише, я упаду.

Он качается под рюкзаком. Бессонный, пыльный, от него пахнет Якиманкой и трассой — точнее, пивом и сигаретами, но это одно и то же.

Гран с Настей подходят с достоинством. Сашка, чуткий к чужим настроениям, становится тоже манерным и пожимает им руки. Идём в квартиру неспешно, а я кручусь вокруг него, как собачка, приговаривая:

— Наконец, наконец ты приехал, я тебя ждала, так ждала, а тут творится такое, ну да ты увидишь, ты всё сам поймёшь.

Небритый, с голодухи от еды опьяневший, Сорокин сидит, сутулясь, на кухне и взахлёб рассказывает о своих трассовых мытарствах. Даже ушные раковины старушки притихли: ей Сашку и из комнаты хорошо слышно, так громко и вдохновенно он говорит.

Через месяц, когда мы потеряемся и нас уже будут искать, эта старушка расскажет милиции, что мы наверняка секта, а тот рыжий и небритый у нас за старшего, потому что мы его несколько дней ждали и всё это время молчали.

— Гран, скажи, куда мы идём?

— Я уже говорил тебе, Мелкая: мы идём туда, где есть сила.

Если бы они хоть что-то друг другу сказали! Но они молчат. Точнее, они всё время о чём-то говорят, но всё это ерунда: они ни разу не сказали ничего важного, такого, чтобы стало ясно, почему мы с Сашкой делим их по палатках — я живу с Граном, Сашка — с Настей.

Они смотрят так, будто раньше знали кого-то другого, ждали кого-то другого, но вдруг их друг другу подменили. Смотрят так, будто не могут понять. Получается, что понимаем только мы с Сорокиным, но молчим, потому что они молчат тоже.

Какие они были раньше — он и Настя, — что были они друг для друга, я могу только догадываться, читать в их взглядах, в их настроении и молчании. Иногда думаю, могла бы я что-то сделать, если бы знала наверняка. Но я не знаю, а потому всё, что мы с Сорокиным можем теперь — просто быть и идти на волшебное наше Озеро. Эту роль мы выполняем безупречно.

Что значит — заблудиться в лесу, — я раньше представить себе не могла. Да и сейчас не понимаю, как это так: мы заблудились . Идём-то всё время по тропе. Ну и пускай, что она порой исчезает и Сорокин с Граном затевают спор, ходили ли тут когда-нибудь люди или тропа это звериная. Ну и пусть, что ни одного человека за всё это время не встретили. Ничего страшного с нами не происходит, и если есть что-то, отличающее наше движение от обычной прогулки, так только само чувство, нериятное и давящее: мы заблудились, мы не знаем дороги.

И лес оттого становится более мрачным, близким и равнодушным к нам. Он обступает, нарастает со всех сторон, и кажется, что он специально расступается перед нами, чтоб манить вперёд, всё дальше и дальше, а обернёшься назад — и не увидишь своих следов: тропа за спиной заросла уже лесом.

Всё мерещится вокруг, кажется; и я могу уже поклясться, что вижу в живую лицо бородатого старика. Оно проступает в каменном профиле гор, в изгибе реки, в рисунке коры, в причудливо запёкшейся на тропе грязи. Его шапка оторочена мехом, большие губы утопли в усах, брови лезут на глаза, мясистый нос, а в ушах — большие берёзовые кольца.

Я увидела его впервые, в задумчивости приглядевшись к сплетению жил в камне, большом, белом, узорчатом камне, который оставался прохладным и немного влажным на самом солнцепёке. Лицо проступило, стало чётким и, даже отвлёкшись, я тут же обнаружила его вновь, так естественно складывались линии в образ. Теперь встречаю везде, стоит только вглядеться.

Сидим молча у костра. Сушим вещи над огнём, а сверху то и дело принимается дождь. Но для нас даже слегка тёплая одежда — благо. Ледники дышат холодом, но они по-прежнему далеки. Как и Озеро. Гран сегодня сосредоточен и по дороге часто оглядывался, куда-то всматривался. Я понимала: он ищет знаки , почему мы не можем найти верный путь, что мешает нам.

— Эти горы полны духов, — говорит вдруг, глядя в костёр.

— Добрых или злых? — спрашивает Настя.

— Не бывает добрых или злых духов, — отвечает. — Они хозяева этого места, а мы гости. Нам надо это сознавать и вести себя соответственно.

— Я знаю, — вставляет Сашка. — Тут лешаки есть. Они мне ягоды и грибы показывают.

— Ты к ним с уважением относишься? — спрашивает Гран.

— Да, я их благодарю всегда.

Это была сущая правда: я сама видела, как Сорокин раскланивался за каждый гриб.

— Угу, — кивает Гран и замолкает. Мы все понимаем: он нас сюда привёл, только он может вывести.

Ночью снится сон: над палаткой склонилось дерево. Склонилось и бормочет. Огромная, разлапистая ель. В облике начинают прорисовываться уже знакомые черты — стариковские, голова в шапке, с заросшим лицом и оттянутыми серьгами мочками.

— Горы водят, — слышу. — Водят горы. Ветви плохо связаны, рассыпаются. Цели нет единой, разумения. Дать ничего не можете, а получить хотите. Горы водят.