Василина Орлова - Больная

— Зачем вы это? — тихо сказала Валентина, глядя на всех поочередно и потом обводя взглядом всех вместе. Но ее никто не слышал.

Она дернула Лотту за рукав:

— Вставай.

— Вставай, страна огромная… — запел кто-то, и другие иронически подхватили:

— Ну да, вставай на смертный бой с проклятою ордой.

— Алё, Валя, на нас больше никто не нападает!.. — помахал рукой Женя. — Настала свобода!.. А ты и не в курсе? Тебе не сообщили?

— Против чего это она вздумала восстать? — обратился незнакомый общий приятель к хохочущей девице. — Чему она собирается сопротивляться и как? Культу потребления — воздержись от покупки нового пылесоса. Рекламе — отключи телевизор. Как еще ты собираешься…

Позади, будто бы из прихожей, вдруг раздался резкий глухой толкающий звук, и она обернулась через плечо, уже понимая, что это.

Конский топот приблизился и настиг, и земля содрогнулась, и послышался залихватский свист, и мельк бича, и ее ожгло изнутри, как ударом, и еще, и еще, так что она едва не потеряла сознание, и только сквозь топот, крики и удары видела, как через плывущую мреть, что Лотта, клеопатрово изогнувшись, поманила ее к себе — но она отступила в сумрачную глубь коридора, уходя от надвигающихся всадников, и закричала, и заметила их раскосые глаза, и разглядела их вышитую бисером одежду, и увидела опушенные мехом шапки, и щиты с устрашающими оскалами, и взмахи кривых сабель, которые остро сверкали на солнце.

Вот и всё. Кошмары Валентины настигли свою жертву. Больше я не стану рыться в её записках. Кажется, в папке «Vademecum» остался еще непрочитанный файлик или два. Вот и объяснение, почему она загремела в психушку. Вопрос, который нас мучил — или, во всяком случае, Егора.

Она сама написала себе этот бред.

Файлы, методично и медленно, один за другим, я стирала с компьютера, а потом с флешки. Так же, как открывала — в произвольном порядке.

Я встала, заправила нашу постель. Покатала модельку «Кадиллака» по чужому столу.

Егор, выходя из ванной, улыбнулся и сказал:

— Смотри не сломай машинку. Заварить кофе?..

Долговязая. Больничный халат едва прикрывает колени. Впрочем, Инна не смущается этим. Она не сутулится, в отличие от многих высоких людей.

— Я работала манекенщицей! — говорит она словно в объяснение, и усаживается на унитаз, не подбирая халата: покурить.

Интересно, врет или нет? Сейчас бы уже сказали: моделью.

Рассказывала ли я, что в психиатрических больницах в туалете нет перегородок, а в двери — окно? Персонал наблюдает нас круглосуточно. И правильно делает, ведь мы опасны для окружающих и для самих себя.

— Кури, — говорит Инна и смеется, всовывая дымящийся окурок в вечно чуть приоткрытый рот Нюре, которая пальцами подбирает с кафельного пола какую-то дрянь.

В центре туалета, между коричневыми плитками, сток. Когда моют пол, черную воду, если лень подбирать тряпкой, просто сгоняют в отверстие.

Нюра доверчиво принимает бычок своими полными оттопыренными губами, с которых спустилась на воротник тоненькая леска слюны. Блажная вдыхает горький дым скверных сигарет — кажется, это «Золотая Ява». Инна небедная, но «Вог» с ментолом, что приносит ей подруга, вчера закончился. Нюра кашляет, плюется и плачет.

— Я сказала, кури, — голос подбрасывает Инну вверх.

— Оставь ее в покое, — говорю я.

Инна немного побаивается меня. Не знаю, почему. Я поступила сюда такая, что, вероятно, было, чего пугаться. Но все-таки она накапливает в себе раздражение, чтобы огрызнуться:

— Отвянь!.. Наркоманка.

Мрын — богатое село Черниговской области. Крепкие деревенские дома, напоминающие городские дачи, огорожены где высокими заборами, а где, наоборот, штакетником. Черешня расчесала челку и выставила на улицу на просушку. Разлапистый орех простирается в небе, развесил свои фигурные листья, расставил сучья, и тут и там в темной зелени светятся молодые покрытые крепкой кожурой орешки. Шелковицы устелили дорожку чернильно фиолетовыми пятнами. Тополя шумят, их пушистая богатая шевелюра развевается на ветру, крепкие, жесткие листья трутся кожистыми краями, побрякивают друг о друга. Пирамидальные тополёчки тянутся высоко, ставя ветки под острым углом к стволу в шахматном порядке, деверья торчат, как воткнутые в землю голики — высокие веники из прутьев.

Троюродный племянник — седьмая вода на киселе — встречал на остановке, железной, рыжей, покосившейся, увешанной объявлениями «Продаю участок». Подтянутый, в джинсах-стрейч, порванных на коленках и на щиколотках, по всем правилам современной моды, в майке с надписью «Development», смуглый, он, кажется, еще загорел за три или четыре года, что мы не виделись, вытянулся.

— Привет, я рад тебя видеть, — произнес он безлично, как обычно еще говорят: «Приятно познакомиться».

Он закинул на тощее плечо мой рюкзачишко, и мы пошагали по пыльной улице, давно не помнившей дождя. Лето стояло на удивление сухое.

За рядами домов расстилаются огороды, где золотятся круглые шапки подсолнухов, и стада кукурузы трясут желтыми хвостами, а дальше — выгоны, размеченные жердяными изгородями: в Мрыне держат лошадей.

Меня встретили, как только и встречают повсюду заезжего гостя, прибывшего из дальних краев, который не собирается обременять семью долгим присутствием. Отобедали крепким борщом с зеленью, где плавала кисточка плотной деревенской розовой сметаны и укроп, луком, хлебом, огородными овощами и всем, что Бог послал — а Он не скупился.

С дороги я отправилась передохнуть: выбирать можно было между мягкими перинами железных кроватей с шишечками, новым пружинным поролоновым диваном племянника и просторной печкой, где в углу лежали пальто и шубы, а на газете сушились семечки и нарезанные для компота яблоки. Стянула зеленое прохладное покрывало со старой швейной машинки «Зингер» и побрела в сарай, влезла по деревянной лестнице на второй этаж, где был сеновал — золотая колючая солома в струях пыли, просвеченных солнцем из высоких окошек. Здесь было жарко и душно, и я, повалявшись немного, решила все же спуститься.

Рядом с коровьим и свиным загоном, откуда доносилось чавканье, брат соорудил мастерскую. На стене висели цепи, рыбацкая крупноячеистая сеть, доски, и ржавел остов велосипеда. А в углу лежал ворох свежей, сладко пахнущей травы, густо замешанной на полевых ромашках, васильках и клевере. Сюда, на мягкую груду, кинула я свое одеяло и погрузилась в прохладу, по которой истомилось в эту неделю всякое живое существо. На летней кухне позвякивали посудой — Мария, которую ничто не могло отвадить от поварского заделья, жарила кабачки на вечер. Кукушки на долыне завели свою однообразную легкую перекличку, племянник возился с мопедом приятеля: