Василина Орлова - Больная

— Люди, но те люди не соображают ничего.

— Родители не могут забрать ее отсюда?

— Куда заберешь — она в таком состоянии.

— Господи, да сделайте что-нибудь. Отпустите ее, пусть умрет, раз ей так хочется.

— Это дурдом, здесь никто не умирает — всех откачивают.

— Ладно. Пойдем, Елена. Бери свои вещи.

Я поднялась. Любое движение все же лучше. Может, наконец, не надо уже будет ничего чувствовать или думать.

— Вы понимаете, у нее умер муж…

— Дуры бабы. И вы ей поверили? Жив он, здоров. Да и не муж он ей, и мужем никогда не был — и слава Богу, а был бы, так она уже давно сидела бы тут, с вами.

— А чего она так расстраивается, если он жив?

— Вот — спроси ее! Совсем ума решилась. Запустила себя, не борется уже совсем.

— Отборолась.

— Ша, кликуши. Пока никто не умер. Постель свою собери, у меня новой нет для вас всех тут!..

Сняла наволочку и пододеяльник, свернула, как пришлось, простынь. Короткий темный путь по коридору я уже проходила много раз, но, видно, так и не прошла, как следует.

— Укольчик не забудьте ей поставить.

— Да уж не забудем… Тебе укольчик сделать?

— Только чтоб уже совсем ничего-приничего, — сказала я.

— А и не будет, милая, ничего и не будет.

Я вернулась на кровать со знакомым дырявым матрасом, в угол. Милаида Васильевна вытаскивала из глотки существа, чьего имени я не запомнила, свернутый в жгут конец одеяла, который та заглатывала.

— Ложись.

— Я уже лежу. Давно.

— Чего ты не ешь-то ничего?

— Почему ничего?

— Ты второй день уже не ешь.

— Да это как бы не я.

— Не я! А кто?

— Не знаю.

— Ясно. Ничего, бывает. Терпи.

Нюра всунулась в первую палату, отсюда обычно ее не гнали.

— Просто на нее бес уныния напал, — сказала поучительно.

— Ах, да замолчи ты! — воскликнула Милаида Васильевна. — Я сама сейчас на тебя нападу!..

Она и вправду разозлилась, рассвирипела. Бледная тень Нюры растворилась в коридоре. Потом — когда-нибудь — они меня выпустят. Они же не могут держать меня здесь вечно. Ведь я здорова. Им это даже невыгодно: корми ее, пои.

— Иванова, тебе укол сделали?

— Да сделали уже, всё.

— Врет она! Не делали ей!

— Так, Иванова, вставай, марш в процедурный!..

И сестра рывком за руку подняла меня с железной кровати.

Железная кровать с шишечками. Груда подушек, белый тюль. За окном мыкнула корова, раздалась звонкая птичья перекличка, рассыпалась серебряными монетами. И Арсений спросил:

— А ты читала Пушкина? Вот это:

— Какой еще край?.. — вскидывается сестра. — Что ты мелешь!..

— А ты почему такой бледный?.. — спросила я.

— Не уходи, ладно? Я не сплю, а в процедурный, вернусь, сейчас. Ты только подожди меня еще немного. Осталось немного — совсем.

— Так, ждать тебя еще, Иванова! Прекратила!..

— Нет, нельзя, — говорю я. — Ничего ты не дождешься. Я обещала не тебе.

— Уже все равно, — отвечает он.

И лица его я не вижу.

C: \Documents and Settings\Иванова\Мои документы\Valentina\Vademecum

Version2.doc

Она оторвалась от яркого компьютерного экрана и вгляделась в теплый сумрак комнаты. Два окна выходят на березовый перелесок. Ветер раскачивает деревья так сильно, что кажется: они ходят. Точнее, толкутся на одном месте, не решаясь сделать несколько шагов. Деревья неестественно оживлены по сравнению с комнатой, где стоят на своем месте кровать, стулья, стол, на столе — чашки, стеклянная банка с растворимым кофе, прямоугольный пакет молока.

Здесь она уже давно разговаривает сама с собой. Молча. Разговор течет на экране, нет соглядатаев. Их так и не будет: очень скоро компьютер перегорит. Пиксели на экране, которые складывались в черные буквы, перегруппируются в квадратики. Заставить квадратики разложиться на буквы и снова отобразить однажды забытую информацию не получится.

Она вряд ли станет сожалеть об этом.

Валентина выключила компьютер, встала из-за стола.

Взяла с полки у зеркала тускло поблескивающую полоску ключа, надела туфли, подцепила с вешалки сумочку. На дворе уже тепло. Даже на лестничной клетке сквозь стекло солнце греет перила, а если прошлепать босиком, то, наверное, и ступеньки.

Валентина шагает по направлению к метро, и мир будто двигается вместе с ней и вокруг нее, показывая себя с разных сторон. Вот у киоска с мороженым мамаша покупает пацану сладкую палочку эскимо — эскимо называется почему-то «Награда».

Бабуля, поправляя берет, другой рукой придерживает тележку на колесиках — металлические ручки тележки потускнели от вечного соприкосновения с человеческой ладонью, но они отражают деревья, небо, асфальт, автомобили, только вытянутыми до неузнаваемости, состоящей из одних цветных промельков.

Собака, припадая на одну лапу, ковыляет к магазину «Пятерочка» — ее правая передняя лапа вспухла и сочится кровью.

Солнце то скрывается за рваными облаками, то снова блестит, проявляя и гася прозрачные цветные тени.

Пролетает над «зеброй», качнувшись, крупный тяжелый автомобиль. Обдает горячим автомобильным дыханием, запахом разогретого железа.

Ветер доносит полынный дух степи.