Василина Орлова - Лондонский дневник. Вместо автоэтнографии

Издательский дом «Выбор Сенчина»

© Василина Орлова, 2017

ISBN 978-5-4485-3363-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Когда путешественница отправляется в дальние страны, она берет с собой блокнот и ручку, или, если дело происходит в начале двадцать первого века, родной, облюбованный, обстуканный ноутбук. И ведет заметки: о нравах и диковинных обычаях чужой стороны, о природе и тех, кого встречает. При всем моем феминизме, в 2010 году я поехала в Лондон по той причине, что муж поступил в Лондонскую Школу Экономики. Разумеется, охотно поехала – все-таки Лондон: холодный, неприветливый, чужой, заманчивый и магический Лондон. У меня был полуторагодовалый ребенок на руках и диссертация по философии на философском факультете МГУ имени М. В. Ломоносова. Я была сильно занята бытом, ребенком, чтением и письмом.

К сожалению, «женские опыты» – опыты определяющие жизнь, в моем случае. Это трудно, очень трудно, совмещать материнство и любую другую деятельность, особенно в первые годы жизни ребенка. Обыкновенно эта часть жизни не получает большого пространства для разговора в контексте академическом ли, литературном ли – как в российских, так, в чем я имела возможность убедиться позднее, учась на программе PhD антропологического факультета Техасского университета в Остине, и в западных. То время, которое я провела в Лондоне – приблизительно восемь месяцев – может составить, в некоторых случаях, достаточный период «полевой работы» антрополога, на основе которого пишется и защищается диссертация, впоследствии перерабатываемая в книжку. Конечно, если антрополог занят чем-либо, каким-нибудь исследованием, и имеет достаточно материала. Жизнь молодой матери с ребенком является исследованием повседневности – подробным, сосредоточенным на деталях, полным повторов, с одной стороны, слегка расслабленным, с другой, проводимом в постоянном напряжении. Что может сказать другим такая жизнь? В чем ее интерес? Такая жизнь воспринимается как не имеющая какой-либо ценности за пределами личных опытов тех, кто в нее вовлечен.

Тем не менее, вернувшись к этим заметкам спустя пять лет после их написания, я склонна объявить жизнь матери исследованием своего рода: и ежедневные события, и трудноуловимые, но неотменяемые различия культур и мировоззрений, и новости из России, Великобритании, и Штатов (в видах бесконечного совершенствования английского языка), и заметки о быте – всё это некое исследование. Как и заметки о ребенке. Конечно же, о ребенке. (Я включила в этот «Дневник» и те записи, которые сделала в России во время летних каникул).

Какой в них интерес? Я адресую эти заметки в первую очередь женщинам, которые проводят много времени с маленькими детьми, любителям внутренних путешествий, и тем, кому, может быть, интересен опыт жизни за границей. Я восстанавливаю эти заметки из небытия как подспорье для рассуждения о постоянстве и эфемерности, ностальгии и доме, практиках национальной принадлежности и идентичности, языке и аффекте смещенности – или перемещенности – перемены места – без-местия.

Почему – «вместо автоэтнографии»? Автоэтнография это вид этнографии, при которой в фокусе рефлексирующего напряжения автора – она сама. Тем не менее, автоэтнография имеет все задачи этнографии, а именно: вживление читателя в места, где он никогда не был. Моя «автоэтнография» такой задачи не имеет, и если это получится, то получится само собой. Тем не менее, у этого текста существует ряд поэтико-политических сверхзадач, и одна из них – утверждение значимости незначимой жизни. Я отдаю себе отчет, что мое тогдашнее положение, при всей его, в общем-то, грусти и занудстве – целый день с ребенком, на письмо остаются только его дневные сны, быт, незнакомый город (каким бы прекрасным он ни был) – это все-таки положение бесконечной привилегированности, по сравнению с жизнями миллионов и миллионов россиянок, которые растят юных детей совершенно в других условиях. А нередко являются и единственными добытчицами, вынуждены еще и работать. Тем не менее, повторность дней, сосредоточение на агукающей жизни, кухня, пеленки, и всё то, чем живет мать и о чем за пределами материнских интернет-форумов мы не имеем столь уж многих письменных свидетельств – это общее у меня и у моих сограждананок.

Жанр дневника лукав. С одной стороны, от дневника требуется некий секрет, чувство интимности, открытости какой-то потаенной стороны жизни. С другой стороны, как литературный жанр, дневник существует как обещание потаенности, всегда обманывающее. Не секрет этого жанра, что он часто пишется с прицелом на публикацию, и его адресованность самому себе это иллюзия, которая не в состоянии обмануть даже саму себя. Если прибавить к этому, что современный дневник чаще всего публикуется по мере написания на разнообразных блогплатформах, получится, что перед нами вовсе и не дневник. Тем не менее, жанр этих заметок, вынесенный в заголовок, объясняется просто: основной текст здесь написан давно и последовательно, я лишь слегка его сократила и кое-где переписала. А сноски добавлены, где мне показалось это важным при подготовке этой работы к печати, и они «современные». Иногда они разрастаются в по сути основной текст, и поэтому размер шрифта сносок тот же, что и основного текста. Это такой разговор с самой собой, постмодернистская игра, но также исполненная модернистской серьезности.

7 сентября 2010. Пузыри

Сегодня в парке старательно и прилежно выдували мыльные пузыри. Всеволод Детонька ловил пузыри пальчиками, и они лопались ему прямо в лицо. Всеволод в каждом из них предварительно отражался вместе со скамейкой, уже увядающими дубами, голубями, прохожими и мамой.

9 сентября 2010. Где Сева?

– А где Сева? А вот он Сева! А где Сева? Да вот же он – Сева. А Сева знает, где Сева?

Глеб:

– Сева знает, где Сева. Он сам Сева.

20 сентября 2010. Человек

Сева человек прямоходящий. Да, прямо так и ходящий.

24 сентября 2010. Бабушкина комната

Мне другой способ сохранения чего бы то ни было, кроме записи, неизвестен. Вот я сижу в Москве, в баба-Валиной комнате, – в комнате, которая была бабушкиной с тех пор, как она сюда переехала, и теперь уже бабушке не принадлежит. Очень скоро снимут этот красный ковер, очевидно, снимут давно остановившиеся часы, как бы не приехавшие из Ангарска уже остановившимися, все эти сиротливые ящички переберут и едва ли там есть какие-то бумаги, заслуживающие хотя бы того, чтобы храниться в семейном архиве (но я-то все равно постараюсь сохранить записанные бабушкиным нетвердым почерком крупицы «житейской мудрости», так катастрофически граничащие с нашим безумием: рецепты грибных кулебяк и способы обновления блеска шелковой ткани). Постараюсь сохранить, но смогу ли? Мне негде хранить воспоминания, кроме как в собственной памяти, и на электронных страницах. Наша семья столько раз переезжала, что я нигде не могла пустить корни. И Москва, хоть и была бесконечно своим городом, досконально исхоженным и изученным, кажется, все время оставалась чужой.