Василина Орлова - Пустыня

— Я задумала тут сайт… Понимаешь, я сейчас учусь на психолога… Ну ни один мальчик не признается в разговоре, что у него с девочками всё не очень хорошо… А анонимно — да пожалуйста, сколько угодно.

Слушала Лену, тошнило от слов «мальчик» и «девочка» в подобном исполнении, но я любовалась ею, витыми волосами, ноготками — длинненькими, кривоватыми, как маленькие ятаганчики.

— А ты, я слышала, рассталась с мужем?

От кого ты могла слышать? Нет, я ещё не почувствовала всей печали ситуации. Не донесли вот так же психологически сочувствующие сотрудницы, приятельницы, соседки, знакомые. И, пожалуй, я на дешевую эмпатию больше не поведусь.

— Расстались, и я хорошо себя чувствую, — если и ложь, то не большая, чем Леночкина любовь к мотоциклисту.

— Конечно, у тебя теперь социальный статус выше, чем у меня.

— Да? И намного?

— Ты не зависишь ни от кого, очень хорошо, — медленно, раздумчиво произносит Лена. — У меня есть друг, он очень обеспеченный человек…

Приятно видеть, как она ловко возвращает потерянные исключительно в собственных глазах очки.

— Но я не беру у него денег.

— Вместе живете? — интересуюсь, в общем, просто так.

Рассматриваю фотографии в рамках над диваном. Фотографии так себе, нечего запомнить. Концептуальности им придаёт, видимо, то, что развешаны все до одной вверх ногами, впрочем, нет, одна повернута всего на девяносто градусов.

— Вместе, — подтверждает Лена. — Нет, всё в порядке, он приносит зарплату и кладёт её в стол, я даже знаю, где она лежит. Но до сих пор ни разу не было случая, чтобы взяла хоть пару бумажек. Ты же знаешь, я и сама неплохо зарабатываю…

Достойная уважения принципиальность.

— По магазинам вместе ходите? — всё равно спрашиваю, не могу себя, стерву, унять.

— По магазинам — вместе, — не сдается Лена. — Я всё покупаю, что нужно. А платит он.

И, не замечая предательское контрадицио ин объектум, Лена победно отпивает большой глоток пива.

…В мире очень много звуков, и истинная тишина в нём, пожалуй, музыка. И вот любимых арий, романсов мне, кажется, больше не слыхать. Словно остались в его части при разделе мира на двоих.

На днях играли на гитаре, и я заподозрила, что возвращается давно пройденное время персональных мантр собственного сочинения, распеваемых под бряцанье самого широко распространенного струнно-щипкового инструмента нашего времени. Даже достала мою красавицу, гитару-блондинку из брезентового чехла, и настроила. К счастью, не смогла вспомнить ни единого вместороманса, что певала всего-навсего два-три года назад, лишь пальцы не слишком забыли те расхожие положения, которые я умела им придавать.

Но и неумелые аккорды не избавили от ощущения пустоты, которую занимало нечто и которая теперь не то разрастается, не то я просто, исследуя её, убеждаюсь, что она больше, чем представлялась в начале. Как бы то ни было, больше ничего не будет. Ни вот этого:

Что я слушала, как прямое признание в любви. Ни:

Ни даже:

Если разобраться, в его недавнем решении расстаться моей воли оказалось не больше, чем в решении жить вместе, которое он принял три года назад. Спрашивается: неужели я оказалась настолько слабой женщиной, безответной, хиловольной, что он имел право взять меня так, будто я всегда ему принадлежала и оставить, словно я перестала ему принадлежать?

Между мной и миром лежит словно толстый слой ваты, как будто я — ёлочная игрушка. Вата — бесконечные мысли, образы, формулировки, обрывки формулировок и всё такое. Наверно, быстротекущий хлам принято называть внутреннем монологом или потоком сознания. Хотя часто похоже на поток без сознания.

— Нет, дорогая, ни на что не похоже, — открывается дверь и Наташа входит на просторную кухню своей квартиры, где в одном из многих шестилапых креслиц сижу, в бесконечном унынии подобрав под себя ноги и со следами слёз на лице.

Наташка в длинном шёлковом халате с извивающимся от каждого движения китайским драконом, в полной амуниции — она несёт заряд бодрости и силы духа, а также палитру теней, притираний, гелей, кремов, кисточек и всего другого.

— Можешь ты быть честной хотя бы с самой собой? — спрашивает с угрозой, топорщась, словно дикообраз, кисточками и тюбиками.

Быть честной с самой собой? Ладно, я попытаюсь. Боюсь, будет весьма болезненно — для меня и для многих из тех, кого знаю.

— А ты не бойся! — говорит Наташка.

— Думаю, любви не существует, — говорю я и утыкаюсь в жёлтую стройную чашку, где плавает долька лимона, конкретизируя чай.

— Уже достали твои афоризмусы, — Наталья воздела руки горе, обнажив круглые крепкие, как яблоки, локти. — Поверь, они хоть кого выведут из себя.

Помедлив, добавила:

— Любовь не существует, любовь происходит.

Запиликал кузнечик-телефон, требуя ласки, внимания, денег, времени, обещанных статей, свиданий, книг, видеокассет, платьев. Наташка безропотно поднялась и поплыла в комнату.

Сижу, безмолвная, подавленная. Жалкая. Зарёванная молодая дура, которая от старой отличается лишь тем, ей только предстоит прожить и проплакать всё то, что старая уже прожила и проплакала.

— Да… да… успокойся, милый, — слышится из комнаты Натальин воркующий говор, голос твердеет и становится хрустким, как первый ледок. — Возомнил о себе… козёл, трагик…

Последнее — при потухшем аппарате.

— Почему девушкам вроде нас не везёт? — спрашивает она, усаживаясь передо мной и подпирая нарумяненную щёку ладонью.

— Почему это тебе не везёт? — удивляюсь я.

Как она может так говорить: мне не везёт. Это я упиваюсь своим страданием. Тошниловка, Сартр.

— Вот именно, почему? — вставляет Наталья.

— Наоборот. Ты, слава богу, девушка свободная, красивая, самостоятельная, успешная…

— Я успешная? — с сомнением спрашивает Наталья, но чувствую, ей приятно.

— Конечно. К тому же, ведь нам всего по двадцать четыре.

— Мне двадцать пять.

— Не важно. Мне тоже.

— Тогда уж пусть будет двадцать четыре. А на двадцать три я уже не потяну, — Наталья крепко обхватывает талию, стараясь сжать как можно крепче, чтобы выглядела тоньше.

Наталья — уникальная. У неё перебывали десятки мужчин. Она меняет их, как колготки. Но абсолютно чиста: часто, быстро и пылко влюбляется. Остывает ещё быстрее.

У бабушки в Дударкове живёт трюмо, от которого и пошли все трюмо в моей жизни. Оно помнит меня совсем белой и маленькой. И я вспоминаю себя, как отраженье в глубине трёхстворчатого зеркала. Подходила, и подолгу расчесывалась, завивая волосы кольцами — не как надо, внутрь кончики, а наружу, и становилась похожей на крупный колокольчик.