Василина Орлова - Пустыня

— Тишина, — говорит загробным голосом длинный, высокий, патлатый, в кургузом пиджачонке и брюках-трубочках парень, — есть понятие, синхронное понятию пустоты и, следовательно, пустыни. В подтверждение моей мысли…

Нахватались словес. Любой дурак может гнать на любую тему и час, и два. И всё будет даже правильно. И даже будет содержать зерно. А местами так и вовсе окажется красиво. Или если лабуда, так тоже не вполне такая искренняя лабуда, явная, а средней паршивости, то есть вполне приемлемая. Вот в чём худо. Ладно, об этом лучше меня сказали другие люди.

Надо расслабиться и принимать окружающее с большей долей спокойствия. Я чересчур напряжена бедламом на работе и опозданием — было бы, куда опаздывать. Ленки всё равно ещё нет.

— Ну-у, я не являюсь большим экспертом по тишине, — начала Света, в мятом обширном свитере, рукава такие длинные, что доходят чуть не до кончиков пальцев, распущенные тёмные волосы, очки в толстой чёрной оправе. — И все-таки я скажу, о чём, как я догадываюсь, не сказали предыдущие…

Меня всегда тянуло задавать идиотские вопросы, которые неожиданно попадали в цель — но совсем не в ту, в которую метила.

— Вы Коровкин? — спросила со скуки персонажа, который присел напротив, и оглядел меня пристальным взглядом.

Брови у него были что надо. Такого бровастого давно не видала.

— Нет, а кто такой Коровкин, — последовал неожиданный, но закономерный ответ.

— Простите…

Я немного смутилась, несостоявшийся отпор на нахальный взгляд, как всегда в таких случаях, обернулся против меня. От смущения полезла совсем в дебри.

— Коровкин, это, э… Мифический персонаж, вроде вас.

— А вы желаете быть соблазнённой мифическим ловеласом?

— А ну брысь! — сказала я, безудержно краснея и понимая, что моё несанкционированное выступление и надлежало трактовать примерно так.

Он отвалился с изумлением.

— У вас всегда здесь всё таким образом? — спросила официантку через минуту, совершая второй очевидный промах по всем понятиям комильфо.

— Первый раз, — был ответ.

Но раз был явно не первый.

Началась пантомима. Между рядами продолжавших разглагольствовать о тишине стал извиваться балахон, словно бы бестелесный. Казалось, тряпичная кукла гнулась, как хотела. Сначала было неясно. С капюшоном на голове, голыми руками и ногами, человек-червяк, человек-личинка насекомого, может быть, богомола, кривлялся вроде ни с того ни с сего. Не с той ноги. Перебивая высокоумные мысли.

Звуковой ландшафт оставался прежним. Шуршало, кто-то переминался с ноги на ногу, говорили.

Высказывался и тот, кого зовут Афанасий Настигаев, с бритвенным профилем, продолговатым лицом. Он представлял диск, полный тишины, записанной на студии «со всеми примочками и наворотами».

— Но даже такая тишина, — говорил Афанасий, — она не абсолютна. Хотя в студии кое-чего добились… Кстати, можно прямо сейчас послушать первый трек.

Я подумала отчетливо, в формулировке: «От дурдом».

— Люди возвращали диск в магазин со словами «Вы что, с ума посходили? Там же и впрямь тишина».

Посыпались вопросы:

— А можно переписать?

— Там защита. Проще купить. Понимаете, мы ведь не собирались никого обманывать. Вот в чём проблема. Люди не верят словам. А вообще у тишины большое будущее…

Мим танцевал, как паук. Или другое животное, с очень длинным носом и пальцами. Может быть, цапля. Его крутило на мраморном полу — голову, помещённую в гнездо большого синего платка с бахромой, било о стены. Наверно, какая-то авангардная школа танца.

На стойке бара, как специально для меня положили, валялся глянцевый журнал. Я стала перелистывать лопасти, воспаленное сознание вылавливало: «Разведитесь с ним сейчас, потому что иначе вся ваша жизнь превратится в один большой разводняк».

На страничке с пояснениями к новым вошедшим в наше бытование понятиям, между метросексуалом, вторичной девственностью и привередами-одиночками натыкаюсь на закусочный брак . «Первый, пробный брак, во время которого супруги успевают примерить на себя семейную жизнь, и, не нажив с партнёром ни дитей, ни имущества, вовремя расходятся». Пропаганда разрыва. О, жабы. Как всё легко. Спаривайся, мечи икру. Они и меня посчитали. Вписали в удобные реестры новых пониманий, обновили скудный арсенал закосневших формулировок.

Окликнули. Лена. Взгромождается на освободившееся от Лжекоровкина место. Ор о тишине уже как-то сам собой рассосался и желающие умничать стали перемещаться на второй этаж, смотреть тематический видеофильм. Вероятно, пялиться на пустой экран.

Я, может, впервые присмотрелась к Лене. Здесь, в новой обстановке, было явно, что у неё яркие, словно подзелененные контактными линзами, глаза, ровные зубки и между ними мелькающий, чуть ближе к губам, чем нужно, дразнящий розовый кончик язычка. Тонкие, словно пунктиром прочерченные пером морщинки, витые волосы, оживленные «перьями», высветленными прядями, частью в рыжизну. Красная кофточка с глубоким, как философское обобщение, вырезом, и поверх накинутое что-то небрежно джинсовое. Вечная девочка в свои тридцать с хвостиком.

Лена всегда была особым камешком в калейдоскопе.

Нет, сперва показалась чуть неприметнее, чем прочие, в непритязательном костюмчике, под водолазку, аккуратной стрижкой «каре». Почему-то после первой встречи Лена начала писать мне длинные сбивчивые письма неразборчивым почерком, выцветающими чернилами, где сравнивала волосы с бусами и обещала подарить нитку нешлифованного янтаря — надеюсь, она и сама не помнит, что там корябала. Можно предположить, я ей нравилась. Но скорее тут было дело в справедливом представлении Леночки о себе как об утонченной, артистической, экстравагантной натуре, каковое представление требовало от неё в известной мере необычных, странных, местами даже в меру безумных поступков.

Лена была завсегдатайшей «Ротонды».

Ну и покорить, занять её воображение могли тоже исключительно необычные мужчины, а на худой конец — обычные, но девушки. Тут появился какой-то Костик, и Лена переключилась.

Потом встретились, когда с Костиком Лена уже рассталась, и была по случаю лета в белых штанах, белой кофточке и с белым праздничным бумажным пакетом на двух чёрных ручках-верёвках, он трепыхался у неё на плече, замещая собой сумку, и походил на парус. Её цветущий вид вызвал во мне всплеск зависти, смешанной с восхищением. Ну почему я всё время невесть в чём? Зачем не в белом, отчего не с парусом за спиной?

У Леночки снова в тот раз обнаружилось неординарное переживание: любимый (байкер) разбился насмерть. Какой-то другой мужчина подхватил её «в никаком состоянии», заявив в первую минуту знакомства: «Ты выйдешь за меня замуж». Время шло, Лена так и не вышла замуж, но имела все основания собой гордиться. Снова всё оказывалось необычно, удивительно, подругам на изумление. Но слова и интонации, какими она рассказывала, никого не могли обмануть: каким-то образом становилось понятно, любовь к байкеру Леночка приписала себе уже постфактум, постфатум, обретая таким образом дополнительную трагедь.