Владимир Лорченков - Самосвал

Наконец он просыпается и причмокивает губами. Типа голоден, объясняют мне мамаши — моя и ее — и пытаются отобрать у меня сверток. Хер там. Я резко отвожу его в сторону, уношу в угол, держу в левой руке, а правой пытаюсь попасть ему в рот, ужасно маленький, бутылкой с какой-то хитро сделанной смесью. Малыш чмокает еще сильнее. Ясное дело, сиську хочет. Соску от бутылочки он выталкивает, но я, под укоризненным взглядом мамаш, не сдаюсь. Как, впрочем, и он. Сиська, сиська, сиська.

— А вот с этим-то у нас, малыш, — виновато говорю я, — проблемы. Будем жрать что дают.

И только после этого он, как всякий уважающий себя младенец, начинает орать не по-детски. Что ж, добро пожаловать.

С Рождеством.

— А — а-а-а-а…

— Заткнись.

— А-а-а-а-а…

— Заткнись.

— А-а-а-а-а-а-а.

— Заткнись, я тебе говорю.

— А-а-а-а-а.

— Что значит, сам заткнись? Это я тебе говорю заткнись, понял, ты?

— А-а-а-а-а.

— Ты фашист, понял? Ты — фашист. Маленький сволочной фашист. Что я тебе сделал?

— А-а-а-а-а.

Общение с сыном не радует меня разнообразием. Я стою около кроватки, за которую отвалил кучу бабок и которая оказалась совершенно, как говорит мой хьюман-ресурс менеджер (раньше таких называли просто кадровик) профессионально непригодна. Ее можно покачивать, но это-то как раз и плохо. Маленький фашист — сейчас я ненавижу его сильнее, чем кого бы то ни было — привык к тому, что его качают. А это привело меня к тому, что всю ночь я лежу на полу рядом с кроваткой и дергаю ее ногой туда-сюда, как какой-нибудь трахнутый аутист. Из тех, что сидят в углу комнаты психбольницы и перебирают палочки. Или тасуют карты. Что они еще делают, не знаю.

— А-а-а-а-а.

Это все, что я от него слышу. Часов с десяти вечера. Сейчас — я встаю под окно, чтобы взглянуть на часы в свете фонаря, — половина четвертого. Скорее бы утро. Я намерен перепеленать этого маленького засранца, завернуть в перинку, или как эта штука называется, и отнести в поликлинику. Там врачи осмотрят его и объяснят мне, что сломалось там, внутри, в этой маленькой шевелящейся кукле.

— А-а-а-а-а-а.

— Матвей, заткнись.

— А-а-а-а-а.

— Заткнись, я сказал!

— А-А-А-А-А…

Он стонет и стонет, вот уже седьмой час стонет, и я — как сам пишу в газетах — «с внезапной ясностью» понимаю, что рассказы про мамаш, которых нацисты изводили, сделав уколы грудным детям, отчего дети орали сутками, после чего мамаши душили их, вовсе не сказки. Это правда. Я бы его запросто сейчас убил. И не сделаю этого только потому, что никакого алиби у меня не будет. В глазах печет, и я ложусь на пол, качая ногами кроватку. Господи, хоть бы это помогало.

— А-а-а-а-а.

— Заткнись, я сказал.

— А-а-а-а-а.

— Господи, мальчик, ну нельзя же быть НАСТОЛЬКО неизобретательным. Скажи хоть что-то еще.

— А-а-а-а-а-а.

— Бля!!!

— А-а-а-а-а.

Стоит мне повысить голос, как он начинает стонать и орать еще громче. Вызвать скорую? Нет смысла, скоро все равно светает, и поликлиника откроется. Самое удивительное, что поначалу было вовсе не так трудно. После похорон и всех сопутствующих им процедур, которые меня изрядно повеселили: например, установления отцовства (официально мы не были женаты), я взял на работе двухмесячный отпуск. Коллеги здорово удивились. Еще бы! При живых-то бабушках. Но я-то знал, что никому доверять не могу. Особенно своей мамаше: если она смогла сделать из меня форменного психа, то и с беззащитным малышом разделается играючи. Не говоря уж о мамаше Оксаны, которая явно считала меня сумасшедшим придурком. Некоторое почтение ей внушали те суммы, которые я зарабатывал. Это было единственное, что останавливало мою дражайшую тещу от того, чтобы забрать у меня ребенка. А я… Я не то чтобы очень хотел получить его на руки. Просто взаимовыручку никто еще не отменял. К тому же, я прочитал в какой-то идиотской зеленой книжке с рисованными рожицами, что настоящим отцом, ну или матерью — но этого удовольствия Матвей, сами понимаете, был уже лишен — ребенок воспринимает только того, чей запах чувствует рядом с собой первые месяцы жизни. Я так и сказал одной своей знакомой:

— Настоящим отцом, ну или матерью — но этого удовольствия Матвей, сама понимаешь, уже лишен — ребенок воспринимает только того, чей запах чувствует рядом с собой первые месяцы жизни!

Она только посмеялась. Потом спросила, откуда я это взял. Пришлось признаться, что фамилии автора я не помню. Она зашла в ванную и, придерживая на бедрах полотенце, позвонила мужу, чтобы спросить того, откуда цитата. Заодно убедиться, что он на работе. Муж, удивительно ученый человек, выложил фразу в поисковую систему интернета, и через минуту мы знали ответ.

— Бенджамин Спок! — рассмеялась моя милая, опуская полотенце по розовым ногам вниз. — Человек, которого дети сдали в дом престарелых.

— Пускай сдает, — облизал я губы, — лишь бы там было полно таких очаровательных старушек, как ты.

Конечно, этот глупый, дешевый и пошлый комплимент произвел впечатление: женщины меня вообще любили, а уж с появлением Матвея отбоя от них не было, все только и делали, что восхищались им — я отдаю покойной дань восхищения, малый и впрямь уродился красавцем — да мной. Какой заботливый папаша, шептались молодые мамаши с колясками в парке, где я делал регулярные пробежки с Матвеем в двадцатикилограммовой коляске. Мне из-за этого даже пришлось бросить курить: непросто было совмещать это удовольствие с ношением тяжестей, вернее, одной тяжести, моего сына, и регулярными тренировками по плаванию. Вот только они — эти тренировки да женщины, к которым я сбегал на час-другой, — и были тем временем, которое я проводил не со своим сыном: а дежурила с ним нанятая мной за бешеные деньги нянька. Все оставшиеся часы я был рядом с ним. Не испытывая к нему особой эмоциональной близости, я тем не менее добросовестно менял пеленки, кормил, играл, гулял и даже читал книги. Особенно хорошо он засыпал под «Одиссею», а под Шекспира мы так вообще засыпали вдвоем. Особенным спросом как снотворное пользовался у нас «Король Лир». Но все это только первые три-четыре недели. Потом начался ад, и ад этот был стоном:

— А-а-а-а-а-а-а.

Правда, длилось все это недолго, всего часов восемь, и я рассчитывал на то, что на следующий день все пройдет. Правда, что именно, я не знал. Живот? Голова? Легкие?

— Живот, голова, легкие? Матвей? — спрашиваю я.

— А-а-а-а-а-а, — отвечает он.

— Дай же поспать, а?! — негодую я.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а, — ноет он.

— Заткнись! — бью я кулаком в стену. Он умолкает, и я со вздохом облегчения снимаю ноги с подножия качающейся кровати. Но уснуть не успеваю.

— А-А-А-А-А-А, — начинает верещать он. И не умолкает даже к утру, даже в поликлинике, даже в больнице, даже в лаборатории, где нам ставят диагноз «дисбактериоз», даже дома.