Юрий Герт - Северное сияние (сборник)

15

Через пару дней папа Дины Соловейчик был приглашен в школу, где состоялся очень серьезный разговор между ним и директрисой, но мы не станем утомлять читателя лишними подробностями...

Не станем также описывать классное собрание, затем последовавшее. Заметим только, что предварительно директриса созвонилась с райкомом партии, доложила о намеченном мероприятии и попросила прислать на него своего представителя. В своем же выступлении она чаще прочих повторяла слова “сеют национальную рознь” и при этом так выразительно посматривала на Дину Соловейчик, что было ясно, кто ее, эту самую рознь, сеет.

Но будем справедливы: она ни разу не назвала ее по имени, только смотрела в ее сторону и однажды сделала жест рукой по направлению к ней, но довольно неопределенный. Однако Дина взвилась и дерзким тоном заявила, что никакой розни она не сеяла, а то, что Эйнштейн, Плисецкая, Аркадий Райкин и братья Рубинштейн евреи, так она это может хоть кому повторить. Или Илья Эренбург. Или Исаак Левитан. Или...

Но тут поднялся представитель райкома партии, невысокий, белобрысый, улыбчивый. Он поправил Дину, заметив, что про Левитана лучше говорить “русский художник Левитан”, а про Эренбурга — “советский писатель Эренбург”, и тут же перешел к Ближнему Востоку и принялся обличать израильских агрессоров, да так горячо, что вскоре уже трудно было понять, где израильские агрессоры и где Эренбург с Левитаном...

16

Но ребята... Ребята все поняли. И вот здесь-то богатый жизненный опыт наших читателей может им изменить...

После того, как из класса вышли представитель райкома, директриса и все прочие посторонние люди, с Диной Соловейчик случилось то, что порой случается со всеми девочками: она заплакала. Она уронила голову на парту, обхватила ее руками и из под копны разлохмаченных волос, каштановых, с золотыми искорками на завитках-завиточках, раздались такие горькие, такие безудержные, надрывающие душу всхлипывания, что ничье сердце, как говорится, не смогло бы остаться к ним равнодушным. Тем более — ребята, которые собрались вокруг Дины и не спешили разбежаться по домам.

Смущение овладело всеми. Что до Лоры Дынкиной, Маши Сапожниковой и Мишеля Ципкуса, то их можно понять: они чувствовали себя виноватыми... Что до Игоря Дерибасовского, то его тоже можно понять, тем более, что он тайно (хотя все в классе догадывались об этом) был влюблен в Дину Соловейчик. Остальные же были смущены... Тоже можно понять — почему.

Таня Лаврова погладила Дину по голове, и рука ее, как шлюпка при сильном шторме, нырнула и утонула в гуще Дининых волос. Дина заплакала еще горше.

Никита Медведев подумал-подумал и сказал:

— Когда фашисты захватили Данию, они велели евреям надеть желтые звезды, и тогда такие звезды надели все датчане во главе с королем...

— Есть даже песня такая — “Капли датского короля...” — вспомнил Витька Зубченко. — Булат Окуджава сочинил...

— Да что вы все — датчане, датчане!.. — вспыхнул вдруг Ашот Мамиконян. — Кто не знает про датчан?.. Все знают. Потому что датчане — это люди! Немцы их всех могли пере-бабахать, а они... — Черные огни загорелись в черных, с голубыми белками глазах Ашота и тут же погасли. Он сел на парту рядом с Диной, положил руку ей на тоненькое вздрагивающее плечо.

— Подумаешь, — возразила Таня, сдвинув брови. — Могли, да ведь не перебабахали... А была такая монахиня, мать Мария...

— Это из Библии?.. — спросил кто-то невпопад, поскольку из всего класса в Священном Писании осведомлен был только Никита Медведев.

— Она не из Библии, — строго поправила Таня, — она из Парижа. Она была русская, из Москвы. И когда пришли немцы, спасала евреев, помогала им бежать. А когда ее за это схватили и отправили в лагерь, в Равенсбрюкен, она там пожалела одну девушку, молоденькую совсем, еврейку, пришила себе на одежду ее номер и, когда настал черед, вместо нее вошла в печь...

— И сгорела?..

— Ее сожгли.

— Страшные какие вещи вы говорите, — поежилась одна из девочек, Зина Погребняк, она единственная на классном собрании с таким жаром обличала израильских агрессоров, что ее даже похвалил председатель райкома. — Датчане какие-то... Мать Мария... Во-первых, это было давно, а во-вторых — бр-р-р! — зачем вспоминать об этом? — И она сделала такую гримасу и так передернула плечами, как если бы ей за шиворот сунули неожиданно гадюку или по крайней мере мышонка.

— Нет, вы скажите, зачем?.. — повторила она и огляделась по сторонам, уверенная, что ее поддержат.

— Да так просто, — сказала Таня Лаврова. — Просто так...

Что же до остальных, то они не проронили ни слова.

17

А на другой день, едва прозвенел звонок, возвещавший начало большой перемены, в школе №66 развернулись события, из-за которых главным образом и хотелось рассказать эту во всем остальном довольно-таки банальную историю. События эти, с одной стороны, чрезвычайно встревожили райком, с другой — гороно, с третьей — патриотическую общественность. Именно здесь, в патриотических кругах, обычно хорошо осведомленных о происках международного сионизма, было высказано несколько важных соображений, в том числе и по поводу номера школы (“Число Зверя”), выбранной сионистами отнюдь не случайно... Но к делу.

18

Собираясь передать в бухгалтерию документацию для оформления кружка мягкой игрушки (0,5 ставки для руководителя исходя из утвержденной инструкцией оплаты), Инесса Серафимовна (так звали директрису школы №66, а фамилия у нее была — Козлова, и при всем желании не загромождать повествование множеством лишних имен мы должны хотя бы под конец ее представить) обнаружила одну несообразность. И не то чтобы не поверила глазам... Это случилось потом... В первый же момент она только скользнула по небольшой, в ладонь размером, анкетке. Скользнула и вернулась к уколовшей ее строчке вновь... Она подержала листок в руках, заглянула зачем-то на обратную сторону и лишь после этого, пристально вглядываясь в графу “национальность”, почувствовала, что не верит и никогда не сможет поверить собственным глазам.

Там, в этой графе, было густо замазано чернилами написанное прежде слово (судя по проступавшим буквам, первой “р” и последней “й” — “русский”) и сверху значилось: “еврей”. Мало того, снизу, по самому краю анкеты, расположилась приписка: “Исправленному верить”. И подпись: “В. Зубченко”.

Инесса Серафимовна сняла очки, посмотрела сквозь стекла на окно, на свет. Стекла были чистыми, исключая раз-ве что взявшуюся откуда-то ворсинку. Инесса Серафимовна ворсинку сняла, зацепив ее кончиками заостренных ногтей с облупившимся маникюром. Но это не помогло: слово “еврей” продолжало нависать над многократно зачеркнутым словом “русский”.