Юрий Герт - Сборник "Лазарь и Вера"

Сначала сидели в ливингрум, потом на балконе, отсюда виден был океан, лунная переливающаяся дорожка, она словно висела в пространстве, между черным небом и черной водой, разговор на минуту прервался — все залюбовались ею, тем более, что от дома до океана было рукой подать, стоило перейти дорогу — и ноги вязли в мелком пляжном песке, так что казалось — чуть рябящая серебристая тропинка начиналась где-то рядом, на нее можно было ступить и идти, как по канату, балансируя руками...

Плоская эта мысль сама собой приходила — и пришла, вероятно, — в голову каждому, но высказал ее только один из сидевших за вынесенным на балкон столом.

— Никак не привыкну, — с застенчивой улыбкой произнес Илья, хозяин застолья, крупный, широкоплечий, тяжеловато сложенный для своих сорока пяти лет, он был в компании самый молчаливый и если заговаривал, то всякий раз как-то невпопад, он сам это чувствовал и помалкивал, но других слушал очень внимательно, хотя слова падали в него, как в колодец, и такой глубокий, что не было слышно ответного всплеска. — Вот смотрю на эту дорожку и думаю, что одним концом она упирается в наш дом, а другим — через океан — во Францию или Испанию, а там и до России недалеко, так что если по дорожке этой идти прямо, не сворачивая, как раз в Россию и попадешь...

— Ну, вот! Опять!.. — всплеснула руками его хорошенькая жена, Инесса. — Россия и Россия, Россия и Россия!.. — Она капризно надула губы, сложив их в розовый бутончик. — Да скажи я кому-нибудь, что здесь, в Америке, на берегу океана, в чудную лунную ночь собрались евреи — и только разговоров у них, что о России, которая, кстати, с удовольствием их выпроводила, то есть попросту вытурила, да еще и дала хороший пинок на прощанье... Скажи я кому-нибудь такое — ведь никто не поверит!..

Она смешалась, по возникшей вдруг тишине поняв, что перегнула палку, и смущенно передернула угловатыми, худенькими, как у подростка, плечами. Но взгляд, который она бросила на мужа украдкой, был напряжен, тревожен...

— Ну что же, если вам надоело... Если вы устали от наших разговоров... Мы можем и прекратить... — резким, скрипучим голосом проговорил самый старший среди сидевших за столом, Александр Наумович, и нахохлился, в подслеповатых глазах, увеличенных мощными стеклами, блеснула обида. Он снял очки, которые делали его, маленького, похожим на филина, и принялся протирать линзы.

— Да нет, что вы!.. — заторопилась хозяйка замять свою неловкость. — Я не так выразилась... Господи, да в кои-то веки съехались, встретились... Для нас это — праздник, подарок!.. — Говоря, она то вскидывала руки, то плавно разводила их в стороны, то прижимала к своей небольшой, красиво очерченной платьем груди. В уголках ее виноватых, растерянных глаз копились слезы. До того, как приехать в Америку, она была балериной и сейчас тоже чувствовала себя как бы отчасти на сцене, особенно когда к ней обращались все взгляды, что, впрочем, в компании, занятой захватившим всех разговором, случалось довольно редко.

— Хорошо, — невозмутимо согласился Александр Наумович, — тогда, с вашего позволения, продолжим... Итак, Марк, вы полагаете, что всё в России идет именно так, как и должно идти? Правильно ли мы вас поняли?..

Теперь он, прищурясь, смотрел на самого молодого из собравшихся — рыжеволосого, с правильным, удлиненным овалом лица, высоким лбом, голубыми холодноватыми глазами и резким, решительным росчерком бровей. Этому лицу очень подошли бы загнутые на концах д'артаньяновские усы и острая бородка, — во всяком случае куда больше, чем оранжевая майка с приглашением отдохнуть на Багамах и широченные шорты в красных и зеленых полосах. Несколько дней назад Марк прилетел в Америку по каким-то своим делам и, поселившись в пятизвездочном отеле, там же поспешил приобрести майку и шорты, чтобы не слишком отличаться от сновавших вокруг, как считал он, истинных американцев.

Марк вздохнул и, обдумывая ответ, опустил глаза, прикрыв их густыми, по-девичьи длинными ресницами.

— Хотелось бы знать, какие у вас имеются на сей счет резоны?.. — настойчиво продолжал Александр Наумович. Голос у него был требовательным, взгляд колючим, пронзительным. В его интонациях, его напоре ощущалось право так говорить. Марка знал он с давних пор, с того времени, когда тот со своими родителями поселился в доме, где жил Александр Наумович. Теперь он уже не помнил, о чем разговаривали они в первую их встречу, помнил только, что в дверь позвонили, он открыл, на пороге стоял мальчуган из квартиры напротив, одетый с подчеркнутой опрятностью, в пиджачке и белой рубашке, с аккуратно зачесанным назад чубчиком и поразившим профессора прямым, в упор взглядом ясных, серьезных глаз.

— Извините, — сказал он, — вы преподаете литературу, а мы сейчас проходим Чехова и мне хотелось бы знать, кто прав — я или наша учительница...

Александр Наумович впустил мальчика, слегка смущенный бесцеремонностью, перед которой, впрочем, никогда не мог устоять. Они беседовали час или два, а то и больше. Вопросы у Марка были дельные, связанные не то с «Палатой № 6», не то с «Вишневым садом», и разговаривать с ним было одно удовольствие... Позже, когда Марк подрос, поступил в институт (правда, не гуманитарный, куда подталкивал его Александр Наумович), он пользовался, приходя к Александру Наумовичу, хранившимся у него и постоянно пополняемым самиздатом, что само по себе в те времена означало высокую степень доверия и даже духовной близости.