Юрий Герт - Семейный архив

В наше время, когда многих манят остросюжетные детективы или описания сексуальных приключений, эта книга вряд ли привлечет внимание широкого читателя...

Дело в том, что в ней рассказана история весьма обыкновенной еврейской семьи — начиная от преддверия XX века и до его конца. Эта книга — не выдумка, не беллетристика, не фантазия автора. Это, по сути, документ, состоящий из воспоминаний, писем, протоколов, дневников, газетной информации, биографических данных.

Революция, тридцать седьмой, Отечественная война, «оттепель», застойные годы , «перестройка», эмиграция ... Но когда «Семейный архив» был уже закончен, появилась книга Александра Солженицына «Двести лет вместе». К сожалению, известный русский писатель видит в евреях преимущественно жуликоватых дельцов, плутов, торгашей, шинкарей, спаивающих русский народ, банкиров, «членовредителей», увиливающих от армейской службы, а также владельцев огромных, нажитых нечестным трудом состояний...

Я не согласен с этой тенденцией. В «Семейном архиве» речь идет о еврейской семье, о шести ее поколениях. В ней не было, как и в большинстве еврейских семей, ни жуликов, ни шинкарей, ни торговцев, ни богачей-банкиров... Те, кто составлял эту семью, честно работали, а когда надо — жертвовали собой, даже жизнью — ради страны, которую считали своей... Обычные судьбы, обычная жизнь, обычные радости и печали ...

Мне хотелось бы сердечно поблагодарить спонсоров этой книги. Прежде всего Софию и Марка Авербух, наградивших меня грантом в честь светлой памяти Анны Хавинсон — за предшествующую мою книгу «Лазарь и Вера», а также спонсоров — моих друзей: супругов Веру Юдовину и Александра Богорада, Анну и Моисея Шнейдер, Виктора Снитковского, Ирину Бронзову — без их участия не было бы возможным издание этой книги.

О моих предках известно мне крайне мало. Со слов моей бабушки Рахили я знаю, что ее отец, мой прадед Абрам Сокольский был кантонистом, затем николаевским солдатом, отслужил 25 лет, участвовал в обороне Севастополя, за что получил в награду медаль, в детстве я играл ею, она была большая, с мою тогдашнюю ладонь. Там же, под Севастополем, он познакомился с маркитанткой, впоследствии ставшей его женой. У них была большая семья, шестнадцать детей, из которых половина выжила, другая умерла, не выйдя из младенческого возраста.

Дядя Боря (на самом деле — мой двоюродный дедушка) был самым младшим шестнадцатым. В 1957 году, демобилизовавшись из армии, и приехал в Астрахань и застал его разбитым параличом. Астрахань была местом, где за чертой оседлости — разрешалось жить отслужившим смой срок николаевским солдатам, их детям и всему их потомству. Дядя Боря и три его сестры Рахиль, Муся и Гися — прожили здесь всю свою жить.

Чтобы как то скрасить существование больного, я стал приходите к нему, присаживаться упостели и записывать его долгий, медленный рассказ о давнем прошлом. Правая сторона его тела была неподвижна, левая чуть чуть могла шевелишься, рот был перекошен, однако, хотя и не очень четко, он проговаривал слова, целые фразы. И постепенно речь его становилась все яснее, ход мыслей убыстрялся, он уже с нетерпением ждал моего прихода...

В те годы, впоследствии названные «оттепелью», много писали о революции, «старых большевиках», еще живых, чудом уцелевших в годы сталинских репрессий. Втайне я думал подготовить такой материал для местной газеты, полагая, что она ухватится за него с радостью и это как-то поддержит дядю Борю, укрепит его дух. Однако чем дальше, тем больше я убеждался, что ошибся. Дядя Боря, вопреки моим предположениям, оказался вовсе не «старым большевиком», а меньшевиком. Типичным, рядовым меньшевиком, вначале, как говорится, «с головой ушедшим в революцию», но затем понявшим справедливость слов Плеханова: «Большевики считают, что достаточно раскрыть зонтик, чтобы пошел дождь...»

Я записал рассказ дяди Бори. Вот он...

Я начал помнить себя с пяти-шести лет. Когда и как мы попали в Бахмут, я не знаю. Городок этот находился в Екатеринославской губернии, вокруг было много шахт, в городе имелись мыловаренный завод, стекольный завод, а в самом центре — арестантская рота.

Мне запомнился одноэтажный домик, который мы снимали, в нем были маленькие уютные комнатки, позади находился небольшой дворик и в нем — другой домик, в котором жила хозяйка того дома, где мы жили.

Первое, что мне запомнилось, это строительство крепости... В таком возрасте мальчикам чаще всего хочется ломать, мне же хотелось строить. Для этого требовались коробки от спичек, мы накладывали в них глину, высушивали на солнце, вынимали получившиеся кирпичики — это был наш строительный материал. Я предпочитал играть с девчонками, они не дрались, бывали послушны, охотно повиновались. Скажешь: «Накладывай в коробочку!» — накладывают. Скажешь: «Сушить!» — сушат... Так мы строили во дворе крепости. Если получалось плохо, я брал лопату, срывал, расчищал место — и мы вновь начинали нашу работу.

Поблизости от нашего дома располагалась ярмарка. Туда пригоняли овец, лошадей, коров. Скот водили поить. Возле домов были колодцы, рядом стояли корыта, которые наполняли водой. Чтобы скотина не толпилась возле колодца, я поставил корыто в некотором отдалении, подвел к нему старую самоварную трубу и принялся качать из колодца воду и в эту трубу наливать. Вода в корыто поступала исправно. Когда скотину гнали на ярмарку, я стоял на улице и кричал: «Кому воды?..» Так я собирал копеек тридцать задень и в конце-концов у меня скопилось несколько рублей...

Хозяйка нашего дома часто зазывала меня к себе, называла Боренькой, целовала, не обходилось и без того, чтобы она не вручала мне какой-нибудь гостинчик. Сам я стеснялся заходить к ней, но ждал — вот она выйдет и возьмет меня. Однажды она спросила: «Ты меня любишь?..» Я сказал: «Да, а ты?..» И начал ее целовать, обнимать, да так крепко, что ей, наверное, было больно, но она только смеялась... Я так любил ее, что однажды, найдя спицу от корсета — ее корсета! — поцеловал ее и спрятал...