Юсуф ас-Сибаи - Добрейшие люди

Наступил день выборов. Дакдаку пришлось много поработать, чтобы результаты удовлетворили Ибрахима Акба. Дакдак нанял грузовые автомобили для перевозки избирателей к месту голосования. Он разделил квартал на округа, районы и отделения, точно так же, как он это делал в прежние времена.

Дакдак стоял перед избирательным пунктом с банкнотами по 25, 50 и 100 курушей в руках. Избирателей он разделил заранее на три категории: первой предназначалось 100, второй — 50 и третьей — 25 курушей.

Деньги он разделил на две части: одну часть давал избирателям сразу же, а другую — после голосования, то есть после того, как он убеждался в том, что они отдали свои голоса Ибрахиму Акбу.

Когда были объявлены результаты голосования, оказалось, что Ибрахим Акб избран подавляющим большинством.

Таким образом Ибрахим Акб победил. Ни принципов, ни талантов, ни способностей, ни знаний — ничего, одни только деньги!..

Да здравствует Акб, да здравствует избирательный закон!..

Теперь я расскажу о той картине, что прошла перед моими глазами и вызвала дремавшие в моей памяти воспоминания.

Однажды, сидя с приятелем в кафе «Шеперд», я увидел, как мой приятель неожиданно поднялся, подошел к важному старику и почтительно приветствовал его и соседа. Они немного побеседовали, после чего он вернулся и сказал с гордостью:

— Это Ибрахим-бек аль-Акб, член палаты депутатов… Разве ты не знаешь его?

— Знаю.

Больше я ничего не сказал. Я смотрел на человека, который столь величественно и гордо восседал на диване. Рядом с ним расположился Дакдак-эфенди. Я стал следить за Ибрахимом и увидел, как он вытащил из кармана коробку с табаком и начал свертывать сигарету.

В этом не было ничего особенного. Многие из великих людей сами свертывали сигарету.

Ибрахим докурил сигарету, от нее остался только небольшой окурок. Он погасил его в пепельнице, осторожно огляделся кругом, и тут я заметил, как рука его незаметно потянулась в карман. Никто не видел этого, кроме меня и Дакдака: на его лице появилось выражение недовольства, но он решил не обращать внимания на эту выходку.

И вдруг я неожиданно для самого себя воскликнул:

— До чего же хорош этот самородок из квартала аль-Мида!

Перевод Г. Шарбатова

Все это кажется ему каким-то мучительным сном, страшным кошмаром. Нелегко поверить, что все, что произошло, было на самом деле и что он возвращается домой один, оставив жену покоиться там, откуда никому нет возврата.

В глубине души он уверен, что найдет ее дома. Громко раздастся ее голос, спрашивающий сердито-любовно, почему он задержался и принес ли ей то, что она просила, или опять забыл, как обычно. Потом она станет рассказывать сказки Набилю, поведет мужа к кроватке малыша, и, склонившись над ней, они оба будут любоваться сыном.

Он словно оцепенел. Не плакал, не кричал. Его ум отвергал самую мысль о ее смерти. Он все ждал, что вот-вот проснется и увидит жену рядом с собой, расскажет ей этот зловещий сон. Хотя нет… Он ничего не станет рассказывать ей. Как он может допустить, чтобы ее коснулась печаль или огорчение! Ни к чему ей знать об этом страшном кошмаре…

Двери отворила служанка Секина, в трауре, с поникшей головой, с покрасневшими веками. Она стояла молча, не проронив ни звука. С его языка готов был сорваться вопрос: «Где твоя госпожа?» Но нелепые слова так и застыли на губах.

Ноги сами собой повели его туда, куда вели обычно, — к кроватке Набиля. При слабом свете ночника, стоя в молчании, он разглядывал ребенка. Вдруг среди этой гнетущей тишины и тягостного безмолвия раздались прерывистые рыдания, сдавленный плач. Обернувшись, он увидел Секину. Она сидела на полу, прислонившись к кроватке, и тело ее судорожно вздрагивало.

Он приказал ей успокоиться и отправляться спать. Но она не тронулась с места, тихонько ответив, что останется на ночь здесь, у ног Набиля: он может проснуться, позвать ее или попросить чего-нибудь.

Он оставил ее там, где она пожелала, а сам прошел к себе и прямо в одежде бросился на диван. Заснуть он не смог.

Прошло несколько недель.

Постепенно он начал приходить в себя, стал сознавать, что жена скончалась и ему надо примириться с этим.

Однажды он задал себе вопрос, над которым не пытался даже думать прежде. Как он теперь живет? В каком состоянии его домашние дела?

Прошел уже почти месяц, а жизнь идет по-прежнему, не останавливаясь ни на минуту. Сын жив-здоров, не голоден, не заброшен.

Секина, как умеет, смотрит за сыном, за домом, заставляет жизнь течь по обычному руслу.

Правда, он временно никуда не выезжал, и это позволило ему находиться возле сына. Но это не значит, что он сам занимался домашними делами и делал что-либо для мальчика. Это Секина готовила, стирала, убирала дом, кормила и забавляла Набиля, стелила ему постель, и малыш не чувствовал утраты. Все делала она молча и покорно, словно машина.

Странное дело. Он не предполагал найти в ней столько умения. Она всегда казалась ему очень глупой, ненаходчивой и нерасторопной. И, несмотря на это, она трудится, не зная ни сна, ни покоя, как надежное, преданное животное. Она узнала его вкусы и привычки, и с ее лица почти исчезла печать тупости и бестолковости.

И все-таки он считал, что нельзя вечно полагаться на нее… Надо найти няню для Набиля. Было бы безумием вверять сына этой глупышке, как бы преданна и трудолюбива она ни была. Не может же он уехать, бросив на нее одну весь дом!

Однако обстоятельства заставили его поступить именно так. На следующий день внезапно сообщили, что он должен срочно выехать по делу. У него не оказалось иного выхода, как отправляться, оставив ребенка с Секиной.

Он возвращался домой с нетерпением, тревожный. Но все оказалось гораздо лучше, чем он думал. Комнаты были убраны, ребенок чист и весел.

Теперь, возвращаясь из поездки, он каждый раз находил, что обстановка в доме почти не отличается от уклада прошлых лет. Разница была только в одном: вместо прекрасного, благородного, лучащегося радостью существа теперь его встречало существо молчаливое, мрачное, с опущенной головой, в поношенной одежде. Уединившись в кухне, Секина тупо и старательно трудилась над приготовлением пищи или стиркой.

В конце концов он твердо решил не брать никакой няни и предоставить Секине самой вести дом. Она прекрасно справляется с хозяйством, да и мальчик к ней привязан.

Так все само собой и уладилось. Шли дни, и он мало-помалу успокаивался. Все больше он начинал верить в способности и честность Секины. Настолько, что передал в ее руки полностью все расходы по дому, чтобы она распоряжалась деньгами свободно, по своему усмотрению, без какого-либо отчета. В глубине души он был очень доволен ее работой. Не нравилось ему только одно: ее поношенная одежда, замкнутость и это вечно тупое выражение лица. Он надеялся, что время все исправит, что она сама поверит в свои силы, что новое положение в доме и его хорошее отношение к ней заставят ее следить за своей внешностью и одеждой. Но проходили дни, а она оставалась прежней — невзрачной, замкнутой, неопрятной.