Франсуа Каванна - Сердце не камень

Пристальный взгляд, которым я ее оглядываю с головы до ног, кри­чит о моем недоверии. Она протестует улыбкой, которая уже не так горька. Я осмеливаюсь сказать:

— Какое же ничтожество этот парень.

Она продолжает:

— Он все чаще оставался на работе допоздна из-за срочной работы. По правде, он умел заставить ценить себя. Ему доверяли важные дела. У него появилась страсть: честолюбие. Он отдавался этой страсти полно­стью. Очень скоро я почувствовала себя брошенной с малышкой, в то время как его презрение ко мне из-за недостатка во мне светскости, из- за непрестижной работы, где, впрочем, мне было смертельно скучно, все росло. "Чем занимается ваша жена? — Гм… Работает секретарем". Не очень-то звучит, не так ли?

— Что же дальше?

— Я взбунтовалась.

— То есть?

— О, будто вы сами не догадываетесь! У женщин один способ взбунтоваться!

— Ну да. Конечно. И…

— Он об этом узнал, разумеется. Впрочем, я вовсе не скрывала. Я еще наивно верила в наши столь громогласно провозглашенные принципы сексуальной свободы и свободы чувств. Может быть, тут примешивалось лукавство: я была не прочь доказать, что его жену могла оценить по до­стоинству настоящая знаменитость.

— Действительно кто-то очень известный!"

— Можно сказать, прославленный, не чета мужу.

— Седые виски, моложавый вид, умеет дарить цветы и выбирать [ вина, одновременно опытный и страстный любовник?

Должно быть, я позволил себе слишком много. Она краснеет, хмурит брови, но потом решает засмеяться:

— Такова общепринятая модель?

— Прототипобольстителя молодых и красивых женщин, мужьям которых глаза застило, извините, всякое дерьмо. А дальше?

— Ужасно. Он был невыносимо унижен. Унижен, понимаете? Не ревновал, а был унижен.

— Может быть, это еще хуже. Хотя одно другому не мешает.

— В доме настал ад. Сцены, крики, брань, испуганный ребенок — все как в добром старом фильме. Вдруг он понял, что я ему нужна. Требовал порвать. Или умолял, когда как. Но случилось то, чего он не мог принять, не мог понять и что меняло все: я любила. Безумно. Смертельно.

— А он? Я хочу сказать: другой?

— О, он любил меня, никто еще меня так никогда не любил и не полюбит. Думаю, мало женщин были так любимы.

На этот раз она не сдерживает слез, которые водопадом катятся по щекам. Должен ли я предложить ей свой платок? Чистый ли он? Есть ли у меня бумажные салфетки? Если да, куда, черт побери, мог я их засунуть?.. Она поворачивает ко мне лицо, которое у другой претерпело бы катастрофические изменения из-за растекшейся краски. Она же сумела стать прекрасной по-другому, еще более прекрасной. Трогательной? Я думаю, что это как раз подходящее слово. Она выдавливает робкую извиняющуюся улыбку:

— Хорошенький вид у меня, должно быть! Господи, о чем вы заставляете меня рассказывать! Мы должны были бы говорить о Лизон…

— Говорить о вас — это говорить о Лизон. В хронологическом порядке. Надо же было начинать с начала. Мы остановились на вашем открытии любви. Я полагаю, что кончилось тем, что вы бросили вашего мужа?

— Я готова была это сделать. Если бы Жак сказал: "Переходи ко мне", я бы побежала. Вместе с дочкой, разумеется.

— Но, увы, он был женат.

— Он был женат. Архиклассический случай, не так ли? Я действительно была маленькой дурочкой, которую ничего не стоило подобрать… Нет. Я несправедлива к нему. Он любил меня — он все еще любит меня — страстно. Мы видимся изредка. Мы не "остались друзьями", есть ли смысл в этой формуле? Мы разлученные любовники, как в песне. Он никогда не смог бы причинить жене боль, бросив ее. Между нами говоря, я уверена, что она перенесла бы его уход намного легче, чем он думает, да еще алименты помогли бы… Короче, развод. Я оказываюсь с дочкой в мансарде. Любовь освещает мою жизнь. Мы переживаем часы, наполненные счастьем. Я жду, когда Жак наберется смелости развестись. Время проходит. Его жена тяжело заболевает. Он переживает, не поки­дает ее изголовья. Я понимаю наконец, что любовь не всесильна. Есть слишком слабые души, которые, не будучи в силах перенести мысль о том, чтобы причинить боль, до бесконечности откладывают решение, разрушают сами себя и, естественно, своей нерешительностью приносят окружающим еще большие несчастья. Это можно назвать трусостью, но от этого не легче… Я приняла решение порвать. Вот и все. Вырастила дочь одна, мое положение понемногу улучшилось, сегодня я зарабатываю на жизнь довольно неплохо. Вы удовлетворены?

Она вновь овладела собой. Несколько секунд проходит в молчании.

Потом, так как все же надо, чтобы кто-нибудь из нас на это решился, я спрашиваю:

— А теперь не скажете ли, о чем вы пришли поговорить?

Она поворачивается ко мне. Подозревает ли она о том действии, которое производят на меня ее глаза, погруженные в мои?

— Эмманюэль, любите ли вы Лизон? Очень ли вы ее любите?

Вопросы, на которые ни один мужчина не сможет ответить прямо.

Поэтому я отвечаю уклончиво:

— Разумеется.

— Нет! Не "разумеется"! Любите ли вы ее всей душой? Любите ли вы ее так, как она вас любит? И знаете ли вы, до какой степени она вас любит?

Она сжимает мне предплечье. Ее пальцы причиняют боль.

— В Лизон — вся моя жизнь. Это чудесный подарок судьбы. Мать, которая говорит, что любит своего ребенка, — персонаж мелодрамы в духе мыльной оперы. Но я говорю это. Я люблю Лизон больше жизни, любовью гораздо большей, чем просто материнская любовь. Лизон — это свет. Лизон — сама чистота. Невинная, как котенок, прямая, как луч солнца. Она не должна страдать. У нее нет защиты от страданий. Она настолько же хрупка, насколько доверчива. Предательство, даже подо­зрение в предательстве было бы для нее роковым. Она может умереть.

Я молча слушаю. Я знаю это.

— Она решила, что вы Избранник. Способны ли вы выдержать такую любовь?

— Разве у меня есть выбор?

— Нет. Вы оказались на ее пути. Она могла бы не встретить вас, не встретить своего Избранника. Но случилось то, что случилось. Тут ничего не поделаешь.

— Судьба! Вот мы и очутились в романе с продолжением.

— Не смейтесь. Есть люди, которых сам их темперамент обрекает на роман с продолжением.

— Меня не нужно уговаривать любить Лизон. Я люблю ее безумно, безоглядно. Одна лишь мысль, что я могу ее потерять, внушает мне па­нический страх. Впрочем, я поначалу решил было, что вы пришли именно за тем, чтобы просить меня отказаться от нее.

— Это было бы абсурдно. Вы делаете мою дочь счастливой, более чем счастливой. С какой стати мне понадобилось бы разрушать ее счастье?

— Ну, ее возраст… Мой возраст… И потом, вы могли бы узнать обо мне, ну… Всякое.

— Я знаю все о вас. Вы слышите? Все. К тому же из источника, мало расположенного к снисходительности.