Теа Обрехт - Жена тигра

Вернулась Зора, но я так и не сказала ей о смерти деда. Этот год выдался достаточно мрачным для нас обеих. Я совершила ошибку — вышла в январе на митинг вместе с бастующими няньками и медсестрами — и была «вознаграждена» за излишнюю политическую активность неопределенно долгим отлучением от работы в клинике Воеводины. Несколько месяцев мне пришлось попросту просидеть дома. В определенном смысле это было даже неплохо, потому что я постоянно была у деда под рукой, после того как ему стал известен точный диагноз. Сперва он вроде бы был даже рад моему присутствию, хоть и не упускал возможности назвать меня легковерной ослицей, по собственной глупости лишившейся работы и зарплаты. Потом его болезнь начала быстро прогрессировать. Он стал все меньше и меньше времени проводить дома, предлагая и мне делать то же самое. Дед заявил, что не желает видеть, как я болтаюсь возле него без дела с мрачной физиономией да еще и до смерти его пугаю, когда он, проснувшись среди ночи, естественно без очков, видит, что кто-то снова нависает над его постелью. Дед утверждал, что я веду себя неправильно, своим поведением постоянно провоцирую бабушку и она начинает подозревать, что с ним что-то не так. Ей и без того очень не нравится наше молчание и обмен странными намеками. Впрочем, бабушке не нравилось и то, что мы вдруг стали невероятно заняты, даже больше, чем прежде, хотя теперь, казалось бы, оба были отлучены от работы — дед, соответственно, постоянно, поскольку вышел на пенсию, а я временно. Дед также требовал, чтобы я как следует подумала о своей специализации и о том, что буду делать, когда меня вновь восстановят на работе. Он совсем не удивился, когда Срдьян, профессор биохимического инжиниринга, с которым я, по выражению деда, давно уже путалась, не сумел сказать обо мне доброго слова перед комиссией, отстранившей меня от работы. По предложению деда я решила примкнуть к волонтерам, действовавшим в рамках программы Объединенных университетских клиник, то есть вернулась к тому, чем давно уже, с конца войны, не занималась.

Зора же использовала нашу добровольную миссию в качестве предлога для того, чтобы убраться подальше от скандала, разразившегося в Военной медицинской академии. Через четыре года после окончания медицинского факультета и получения диплома о высшем образовании она все еще работала в травматологическом центре и очень надеялась, что теперь сумеет решить вопрос о своей специализации, поскольку за это время имела возможность делать самые различные хирургические операции или ассистировать во время их проведения. Но к несчастью, большую часть этого времени она провела под эгидой директора травмоцентра, известного в столице под прозвищем Железная Перчатка, которое он получил, когда однажды, возглавляя отделение гинекологии и акушерства, забыл снять со своего запястья серебряные браслеты во время обследования органов таза пациентки. Зора была женщиной принципиальной и отъявленной атеисткой. В тринадцать лет, когда какой-то священник сообщил ей, что у животных нет души, она заявила: «Ну и черт с вами, попы вонючие!», развернулась и преспокойно вышла из церкви. В общем, она четыре года бодалась с Железной Перчаткой, и все в итоге закончилось неким инцидентом, о котором Зоре по указанию государственного прокурора было категорически запрещено распространяться. Она действительно никому ничего не рассказывала, даже мне, но из тех обрывочных слухов, что ходили по палатам клиники, я поняла, что этот неприятный инцидент связан с операцией, во время которой пришлось ампутировать пальцы одному железнодорожному рабочему. Железная Перчатка, который то ли был пьян, то ли не был, проводя операцию, сказал нечто вроде: «Не волнуйтесь, господин такой-то, гораздо легче смотреть, как тебе удаляют второй палец, если закусить то место, где раньше был первый».

Естественно, был возбужден судебный процесс, и Зору вызвали в качестве свидетеля. Железная Перчатка, несмотря на свою дурную славу, все еще обладал весьма неплохими связями в медицинских кругах, и теперь Зора разрывалась. Ей не хотелось поддерживать человека, к которому в течение нескольких лет она не испытывала ничего, кроме презрения. В то же время у Зоры не возникало желания ломать собственную карьеру, которую она только-только начала строить. Подруга не стремилась и пачкать собственную репутацию, которую уже успела завоевать среди медиков. Впервые никто — ни я, ни ее отец, ни последний бойфренд — не могли подсказать ей, как лучше поступить. Собираясь в поездку, мы с ней неделю провели в штабе Объединенных клиник на брифингах и практических занятиях, приобретая знания и навыки, необходимые для данной работы, и все это время Зора на любой мой вопрос о том судебном деле отвечала молчанием. Точно так же она реагировала и на бесконечные звонки от государственного прокурора. Только вчера, когда ей, видимо, стало совсем невмоготу, подруга призналась, что хочет посоветоваться с моим дедом и непременно сделает это, как только мы вернемся в столицу. В клинике они в последние месяцы ни разу не встречались, так что она не видела, каким безжизненно серым стало его лицо и как сильно он похудел — прямо-таки кожа да кости.

Вскоре мы увидели, что таможенный чиновник конфисковал у той пожилой пары два кувшина с собранными на пляже камешками и ракушками и махнул рукой следующему автомобилю. Вскоре он добрался до нас, минут двадцать изучал наши паспорта, удостоверения личности и сертификационные письма от университета, затем открыл переносные холодильники с вакциной и выстроил их в рядок на раскаленном асфальте.

Тут Зора, все это время молча стоявшая возле него со скрещенными на груди руками, спросила ледяным тоном:

— Вы ведь, разумеется, должны понимать, что если сыворотка находится в холодильнике, то это означает, что данное лекарство реагирует на изменение температурного режима? Или в вашей деревенской школе вам не рассказывали, для чего существуют холодильные установки?

Она прекрасно знала, что все документы у нас в полном порядке и реально он нам никак повредить не сможет. Однако брошенный ею вызов не прошел без следа. Ядовитые замечания Зоры привели к тому, что этот тип еще минут тридцать изучал наш автомобиль в поисках оружия, безбилетных пассажиров, особо ценных ракушек и домашних животных, не имеющих сертификата.

Каких-то двенадцать лет назад, до войны, жители Брежевины считались нашими соотечественниками. Границу все воспринимали как шутку, простую формальность, через нее можно было сколько угодно ездить на машине, летать на самолете или ходить пешком — хоть по лесу, хоть по воде, хоть по равнине. Обычно, пересекая границу, мы угощали таможенных чиновников бутербродами и маринованным перцем. Никто даже фамилию у тебя не спрашивал, хотя, как оказалось впоследствии, всех это очень даже тревожило и всем на самом деле хотелось знать твои имя и фамилию. Цель нашей поездки в Брежевину отчасти состояла и в том, чтобы хоть как-то восстановить утраченное единство. Столичный университет имел намерение сотрудничать с местными властями и предлагал помощь нескольким сиротским приютам, желая снова привлечь молодежь в столицу, но теперь уже из-за границы. Таков был дальний дипломатический прицел нашей миссии. Проще говоря, нам с Зорой предстояло немного оздоровить детишек, ставших сиротами по милости наших же солдат, обследовать их на предмет пневмонии, туберкулеза и педикулеза, а также сделать им прививки от оспы, свинки, краснухи и прочих инфекционных заболеваний, свирепствовавших как во время войны, так и в течение тех тяжких, полных лишений лет, которые последовали за ней. Один наш знакомый, с которым мы, собственно, и должны были встретиться в Брежевине, францисканский монах фра Антун, человек чрезвычайно гостеприимный и исполненный энтузиазма, заверил меня, что никаких особых трудностей во время этой поездки не возникнет, а его родители выразили полную готовность приютить нас в собственном доме. Голос фра Антуна всегда звучал весело, что было просто поразительно, если учесть, что этот человек последние три года вел жесточайшую борьбу, собирая средства на создание первых государственных детских домов на побережье. В настоящее время он дал у себя в монастыре хлеб и кров шестидесяти осиротевшим ребятишкам, хотя там, в принципе, должно было проживать всего человек двадцать монахов.