Теа Обрехт - Жена тигра

Он всей душой впитывал движения их рук, мягкое притопывание в такт, трепетное дрожание голосов, речитативом излагавших очередной прихотливый сюжет, который они вдруг припомнили, а может, и выдумали сами. Чем больше времени Лука проводил в компании старых гусляров, тем больше крепла в нем уверенность, что именно так он и хотел бы жить и умереть. Чем чаще старики хвалили его за возросшее мастерство, чем крепче он сам стоял на ногах и чем терпимее относился к собственным корням, казавшимся ему столь убогими, тем отчетливей Лука понимал несоответствие той пылкой любви, которую воспевал в своих песнях, полному отсутствию таковой у него самого. Он никогда не испытывал страстного желания по отношению к женщинам — ни к закутанным в вуали юным девушкам, которые порой улыбались ему на мосту, ни к шлюхам, которые так и норовили шлепнуться ему на колени, когда он сидел в таверне в компании других музыкантов.

Но денег, чтобы двигаться дальше, у него вечно не хватало. Он оставался в Сароборе и прожил там сперва год, потом — второй, потом — третий, играя на свадьбах, сочиняя серенады, сражаясь за место на мосту.

Через десять лет наш гусляр встретил женщину, которая впоследствии и разрушила его жизнь. Она была дочерью богатого турецкого торговца шелком Хасана Эфенди, и звали ее Амана. Шумная, неистовая, умная, во всех отношениях обворожительная, эта девушка уже успела стать в Сароборе притчей во языцех, поскольку в возрасте десяти лет дала обет навечно остаться девственницей и коротала жизнь за изучением музыки и поэзии да малевала холсты, которые были не слишком хороши, но все же находили своих покупателей. О жизни Аманы было известно довольно много, в основном благодаря ее отцу, ибо Хасан Эфенди слыл известным болтуном и во время своих ежедневных визитов в чайную подробно всем рассказывал, возможно несколько приукрашивая, об очередных выходках упрямой девицы. В результате Амана постоянно становилась объектом всевозможных рыночных сплетен, славилась в городе своей надменностью, умом, несомненным очарованием и пристрастием к разным лакомствам, до которых была большой охотницей. Все также знали, с какой решительностью и изобретательностью она чуть ли не каждую неделю угрожает отцу самоубийством, стоит ему в очередной раз предложить ей выйти замуж, а сама по вечерам выскальзывает тайком из дома, иной раз даже и шарфом не прикрывшись, и присоединяется к ежевечернему веселью, царящему на мосту. Итак, о похождениях Аманы знали все, но не ее отец Хасан Эфенди.

Лука тоже постоянно видел, издали разумеется, эту ясноглазую девушку с роскошной косой и обезоруживающей улыбкой, но ни разу не посмел и словом с ней перемолвиться, однако же она сама заинтересовалась его инструментом. Однажды вечером, исполнив вместе со своими товарищами-музыкантами весьма современную вариацию на тему песенки «Так это твоя кровь?», Лука поднял глаза и увидел, что Амана стоит возле него, одной рукой изящно опершись о бедро, а второй протягивая ему золотую монету, но явно не желая бросать ее в старую шляпу, лежавшую у ног гусляра.

— Эй, парень, как эта штука называется? — громко спросила она, хотя и сама прекрасно это знала, и тронула его гусли носком сандалии.

— Гусли, — ответил Лука, чувствуя, что невольно улыбается во весь рот.

— Бедная маленькая скрипочка, — сказала Амана таким тоном, что люди, которые собирались бросить в шляпу деньги, вроде бы передумали и столпились у нее за спиной. — У нее ведь только одна струна!

— Да мне хоть завтра готовы предложить гусли побольше, но я ни за что от своих, однострунных, не откажусь, не предам их, — заявил Лука.

— А почему? — заинтересовалась Амана. — Что они могут такого особенного?

На мгновение Лука смешался, весь вспыхнул, а потом сказал так:

— Будь в гуслях хоть пятьдесят струн, они все равно будут петь только одну песню, а эти старинные, с единственной струной, знают тысячи разных песен и историй.

Услышав такой ответ, Амана бросила-таки в шляпу золотую монету, но от Луки не отошла, а попросила его:

— Что ж, гусляр, сыграй мне хотя бы одну из этих песен.

Лука взял смычок и подчинился ее желанию. На мосту вдруг воцарилась такая тишина, что минут десять были слышны только его гусли. Мне рассказывали, что в тот раз Лука играл «Дочь палача», хотя сам он впоследствии так и не сумел толком вспомнить, что именно исполнял. Долгие годы после того вечера он не забывал лишь то, каким мучительным трепетом отзывалась в его душе единственная струна гуслей, как странно звучал его собственный голос, исполнявший старинную песню, и какой неподвижной казалась ему рука Аманы, которой она так изящно опиралась о бедро.

И вот по городу поползли слухи: Лука и Амана на рассвете сидели рядышком на мосту. Лука и Амана устроились в таверне голова к голове и что-то обсуждали, склонившись над листком бумаги.

То, что они любили друг друга, не подлежало сомнению. Однако суть этой любви была далеко не так проста, как казалось людям. Лука наконец-то нашел благодарного человека, искренне восхищавшегося его музыкой и готового слушать любую песнь, сочиненную им. Кроме того, Амана любила поэзию, умную беседу и знала во всем этом толк. Ей вообще не чужды были те тонкие материи, о которых Лука и думать забыл, пытаясь найти общий язык с музыкантами своей группы. Амане сразу пришлась по сердцу интеллектуальная направленность устремлений Луки, а идею странствий с гуслями, которую он лелеял уже давно и все надеялся когда-нибудь воплотить в жизнь, она и вовсе нашла на редкость привлекательной. Проблема, однако же, была в том, что Амана с детства вбила себе в голову, что не желает иметь никаких близких отношений с мужчинами. Лука, в свою очередь, не делал ни малейшей попытки убедить девушку, что подобная участь совсем не для нее. К тому же он и сам давно уже понял, что не желает иметь с женщинами ничего общего. Итак, Амана была решительно настроена жить и умереть девственницей, а Лука наконец-то догадался, почему его так возбуждает вид обнаженных юношей, в жаркий день ныряющих в реку, но сделать последний шаг все же не решался. Такое стало бы для него окончательным провалом, узнай об этом люди. Мир, окружающий его, и так казался ему слишком враждебным. Все же мне хочется надеяться — несмотря на то что впоследствии Лука прямо-таки бесчеловечно обошелся с женой тигра, — что он сумел обрести хотя бы несколько крупиц счастья в те дни и ночи, о которых никогда никому не рассказывал.

Целый год росла и крепла его дружба с Аманой. Их объединял интерес к музыке и философии, а также весьма оживленные, хотя и довольно бессмысленные споры о поэзии и истории. В теплые тихие вечера эту парочку частенько можно было застать на мосту в стороне от старых музыкальных групп. Лука пел и играл, прижимая к животу гусли. Амана, устроившись рядом на стуле со сломанной спинкой, ему подпевала, и голосок ее как бы придавал его песням дополнительный, особенно глубокий смысл. По отдельности ни он, ни она, пожалуй, не смогли бы так увлечь слушателей, но вместе их голоса сливались в негромкую и удивительно прекрасную песнь, в которой была заключена некая странная печаль, казавшаяся удивительно притягательной даже самым отъявленным оптимистам. Короче, Лука и Амана стали привлекать к себе многочисленных почитателей, соперничать с другими, куда более веселыми музыкантами, которые вовсю соревновались на мосту и старались превзойти друг друга в громкости исполнения, пользуясь традиционными притопами и прихлопами.