Роберт Гринвуд - Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

Выйдя на привокзальную площадь, он обрадовался, увидев, как много уцелело даже в этом уголке Лондона. Район был не весь разрушен, и дезорганизация не очень заметна, даже поблизости от вокзала многое осталось нетронутым. По улице оживленно сновали пешеходы, ходили автобусы; девушка прошла мимо него, ведя на сворке непослушного террьера; в руке у нее была свежая булка, завернутая в шелковистую бумагу. В воздухе была разлита даже какая-то радость, быть может, чувство облегчения. Повернувшись спиной к вокзалу, шоферы такси сбились в кучку у газетного киоска, должно быть, читали про войну. В них было что-то напомнившее ему Оски, какая-то невосприимчивость к ударам, неспособность понять все значение происходящего у них на глазах. Их флегма помогла мистеру Бантингу взять себя в руки, и он зашагал к магазину Брокли.

Оказалось, что в табачном киоске за углом можно было попрежнему купить унцию табака «Маяк». Продавец, занятый сортировкой запоздавших газет, не стал распространяться о том, что произошло на вокзале. Сам мистер Бантинг тоже не заговорил об этом: он из принципа никогда не говорил о последствиях бомбежек. Его вера в своих соотечественников была беспредельна, но все же он воздерживался от таких разговоров, которые могли их расстроить.

Очевидно, он приближался к другому очагу разрушения. Гостиница выставляла напоказ все свои спальни; банк, уже забитый досками, охранялся полисменом. Беспокойство мистера Бантинга усилилось, и он ускорил шаг, стараясь разглядеть издали торговый дом Брокли, и, увидав его, наконец, вздохнул с облегчением человека, который уже знает самое худшее. Витрины в его отделе вылетели на улицу. У Кордера стекла тоже были разбиты, и ветер колыхал драпировки внутри витрины. Швейцар уже подбирал осколки с деловитостью, которую мистер Бантинг про себя одобрил. — У нас в подвале есть доски, вот только кто бы помог прибить, — сказал швейцар, отрываясь от дела.

Мистер Бантинг кивнул головой и пошел осматривать повреждения. На сей раз попало и Брокли; война, о которой так много говорили в этом здании, подошла к нему вплотную. Что немцы покусились на фирму Брокли, это, по мнению мистера Бантинга, переходило всякие границы; он просто не мог найти слов для такого бесчинства. Окна, выходящие во двор, тоже были разбиты, пострадал кабинет мистера Бивертона, везде в беспорядке валялись товары, поломанные и запачканные. Но закуток мистера Бантинга был совершенно в том же виде, в каком он его оставил в субботу. Ни одна книга, ни одно перышко не сброшены на пол, ни пылинки на отполированном локтями письменном столе. Прейскуранты, инвентарная книга, дневники мистера Бантинга — все было целехонько и на месте. Он вошел туда с чувством облегчения: наконец-то среди этого хаоса он отыскал уголок, где все осталось без перемен.

Мистер Бантинг надул щеки и сел. Затем, спохватившись, что он все еще в шляпе, он снял ее и положил на стол. Ему хотелось отдохнуть и забыться хоть на минуту. На столе лежала записка, последняя из множества записок миссис Масгрэйв. Как и во всех предыдущих, в ней говорилось об успехах Чарли на военном поприще. Она была убеждена, что мистер Бантинг страшно интересуется тем, как чувствует себя Чарли в армии, и в особенности опасается, как бы тот не наделал глупостей, например, не пошел бы в гранатометчики. Чарли, сообщилось в записке, теперь работает на складе под началом каптенармуса, и драться ему не придется. Опыт, приобретенный им в кладовой фирмы Брокли под присмотром мистера Бантинга, оказался ему во спасение.

— Тьфу! — воскликнул он, яростно разрывая записку на мелкие клочья. Эта чортова баба теперь будет торчать тут целыми днями, скрести, тереть, чистить, отравляя воздух запахами весенней уборки.

— Мистер Бантинг! Мистер Бантинг! — донесся до него голос Тернера, еще более пронзительный и настойчивый, чем всегда, и перед ним появился Тернер, потрясенный, но, видимо, старавшийся при мистере Бантинге держать себя в руках.

— Пойдите посмотрите, что с моим окном!

— О, чорт! — пробормотал мистер Бантинг, вставая с табурета. Он был готов к любым неприятностям, и разбитое вдребезги окно Тернера только заставило его отметить еще одну интересную особенность действия воздушной волны. Окна в задней стене вылетели внутрь здания, а не наружу, как по фасаду. Это-то и взволновало Тернера, чье рабочее место находилось между окном и полками. — Посмотрите! — произнес он, указывая на осколки стекла, вонзившиеся в деревянную переборку. Он стал за прилавок и продемонстрировал, куда попали бы осколки, если бы налет произошел в рабочие часы. Они попали бы в разные места его тела, соответственно тому, где бы он стоял, и каждое ранение могло быть смертельно. Если б он стоял вот здесь, когда разорвалась бомба, в него попало бы пять больших осколков. — Не очень-то было бы приятно, как вы думаете? — заметил Тернер. Слушая одним ухом Тернера, мистер Бантинг попытался осторожно вытащить осколок пальцами, потом пустил в ход плоскогубцы. Ему пришлось приложить много усилий, чтобы извлечь острые осколки из дерева. До сих пор он и не подозревал, какая страшная сила таится в этих взрывах, не подозревал, что человека может перерезать на-двое осколком стекла. Демонстрация на практике получилась очень внушительная.

Вопрос был вот в чем: что делать с окном Тернера? В кладовой Брокли стекла было много, фирма им торговала, и окно можно было вставить, после того как приведут в порядок витрины по фасаду. Тернер со страхом ожидал его решения. Бесполезно успокаивать его, подумал мистер Бантинг, что немцы не бросают бомбы два раза подряд в одно и то же место. Это заблуждение уже опровергнуто. Они их бросают куда попало, и это понятно, раз они ни во что особенно не целят, кроме как в «моральное состояние» нации.

Этого выражения не было в толковом словаре, составители которого не могли предвидеть, что оно будет в таком ходу, но мистер Бантинг отлично понял его из контекста. Немцы особенно старались поколебать дух гражданского населения, что, по мнению мистера Бантинга, указывало на их собственное уязвимое место. Если человек, скажем, тот же Тернер, думает только о том, как отразится война на нем самом, то дело можно считать проигранным. Однако, осматривая разбитое окно, он думал не о Тернере, а о лондонцах, которые каждую ночь должны терпеть такой ужас. Сам он по вечерам после работы уезжал из Лондона, а им приходилось ночевать в убежищах и щелях или всем скопом укрываться в метро. Как часто он думал о них, лежа в постели, и почти стыдился того, что он здесь находится в безопасности, словно дезертировал с передовой линии и оставил женщин, детей и стариков защищать ее. Мысль о них, загнанных в подвалы и убежища, угнетала его; он представлял себе, как они жмутся там, зная, что даже в убежищах нет полной безопасности, — ее нет нигде.