Роберт Гринвуд - Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

В гостиной перед радиоприемником он застал Джули с блокнотом и карандашом в руках. Она практиковалась в стенографии и записывала беседу о ловле котиков. Мистеру Бантингу было очень приятно, что хоть один член его семейства проявляет интерес к такому делу, которое и он одобрял; поэтому всем остальным запрещалось разговаривать в это время. Он внимательно смотрел, как ее карандаш скользит по бумаге, буквально зачарованный его быстротой. Правда, потом оказывалось, что она почти ничего не может прочесть по своей записи, но мистеру Бантингу было известно, что в стенографии самое важное — не отставать от оратора.

Тем временем Эрнест и Крис пили чай в вынужденном молчании, зато усиленно гремели чашками, пока, наконец, Крис не взорвался:

— Что ж нам, так и сидеть, точно приговоренным к смерти, каждый раз когда по радио передают беседу? Какая эгоистка эта Джули!

— Ну, ну! — вступился за нее мистер Бантинг.

— Да что это, в самом деле, даже и поговорить нельзя, когда приходишь домой после работы! Надо же хоть немножко развлечься.

— Если тебе так необходимо развлечение, — дерзко ответила Джули, — можешь пойти наверх и полюбоваться на портрет прекрасной Моники Ролло. Это тебя развлечет.

Крис не знал, как ему отнестись к слову «развлечение». — Уж во всяком случае она гораздо красивее тебя!

— Так, по-твоему, Моника Ролло красавица? — насмешливо спросила Джули.

— А по-твоему? — Крис был изумлен; он даже растерялся.

— Что у вас там такое? — вмешался мистер Бантинг. — О чем спор?

— О возлюбленной Криса.

Мистер Бантинг фыркнул. — Возлюбленная! Это в его-то возрасте! Чепуха, больше ничего. Эрнест, и тот еще не помышляет ни о каких возлюбленных.

Наступило многозначительное молчание, весьма смутившее старшего из молодых Бантингов.

— Так у тебя нет милой, Эрнест? — невозмутимо допрашивала Джули. — Бедный Эрнест, у него нет милой.

— Господи, вот язва! — беспомощно воскликнул Крис.

— А эта новая девушка в приемной доктора Эрла очень недурна. Правда, у нее не такие длинные ресницы, как у твоей божественной Моники, зато волосы не крашеные.

— Может быть, ты помолчишь немножко? — предложил Эрнест краснея. — Я все-таки надеялся, что в конторе у адвоката тебя хоть приучат к корректности.

— Корректность! — Мистер Бантинг с радостью ухватился за, это слово, которое часто попадалось ему на глаза в печати, но которым ему до сих пор не приходилось пользоваться. — Если хотите знать мое мнение, так всем вам нехватает именно корректности. Вас, конечно, мое мнение не интересует, я всего-навсего ваш отец, — газета зашуршала, из-за нее послышались фыркание и сопение и слово «корректность», произнесенное несколько раз подряд.

Эрнест вздохнул. Через несколько минут он надел шляпу и вышел. Нечего было и думать обращаться к отцу с вопросом о том, как ему вести себя у Дэнби, да и с какими бы то ни было вопросами.

На следующий день он пошел к мистеру Иглу, захватив с собой конторские книги, чувствуя себя мытарем, еще не окончательно погрязшим в грехах. Несмотря на стесненные обстоятельства, старый джентльмен жил на довольно широкую ногу в собственной вилле посреди большого сада. Горничная в наколке проводила Эрнеста в просторную комнату с высоким потолком, обставленную тяжелой, солидной мебелью в стиле девяностых годов. На стенах он заметил две-три хороших картины, но особенно привлек внимание Эрнеста большой концертный рояль посередине комнаты, отливавший темным блеском, — такой рояль, к какому Эрнесту до сих пор не доводилось притрагиваться.

— Ну, каков ваш приговор, Бантинг? Велики ли убытки? — спросил мистер Игл, входя в комнату.

Эрнест подробно изложил дело. Он говорил по чистой совести, ничего не скрывая, и подтверждал цифрами свои слова. Он сознался, что не знает, во сколько именно должно обходиться содержание прачечной, но что накладные расходы показались ему непомерно высокими.

— Оборудование устарело, вот где причина. Вечные поломки.

— Так смените его.

— Не могу. Весь капитал в прачечной. Нет свободных денег.

Эрнест понял, что пора приступить к делу.

— У вас есть два дома на Милтон-стрит. Вы могли бы их продать.

— Это верно. Как вы думаете, сколько за них дадут?

— Мы постараемся продать как можно дороже, — Эрнест почувствовал, что краснеет. — Не дешевле, чем по пятьсот фунтов каждый.

— Ну, это меня не устроит. Слишком мало. Придется нажимать на своих работниц, пусть приналягут.

Эрнест встал со стула. И, вдруг осмелев, сказал:

— У вас прекрасный инструмент, сэр.

— Стейнвей. Вы ведь играете, Бантинг? Я сам прежде играл. Теперь где уж! — он показал распухшие суставы.

— Да, играю немного.

— Так сыграйте сейчас. Покажите-ка мне ваше умение. Только не джаз, пожалуйста.

— Шопена?

— Нет, это слишком женственно... Что-нибудь сильное, мужественное, Бетховена, например.

Эрнест сел за рояль, чувствуя, что у него никогда еще не было ни такого требовательного слушателя, ни такого чудесного инструмента. Он играл хорошо, наслаждаясь удивительным тоном и послушностью рояля и чувствуя, что один внимательный слушатель может заменить собой целую аудиторию. Кончив играть, он тихо обернулся к мистеру Иглу, думая, что тот задремал, так бесшумно он сидел за спиной Эрнеста.

Глаза старика блеснули, встретившись с глазами Эрнеста. — Мой мальчик, у вас прекрасное туше. Если вам не скучно провести вечер со стариком, приходите сюда и играйте мне Бетховена и Баха, я буду просто счастлив. Вам это не будет трудно?

— Я буду очень рад, мистер Игл.

— В самом деле? Отлично. Теперь насчет этих домов. — Он задумчиво посмотрел на Эрнеста. — Мне хочется, чтобы вы сами их для меня продали. Постарайтесь, чтоб вам дали хорошую цену.

Что-то в его тоне встревожило Эрнеста. В его голосе слышались умоляющие нотки, видно, старику приходится очень туго. Эрнесту хотелось посоветовать ему обратиться в другое агентство, сказать, что Дэнби собирается по-дешевке спустить его дома своим приятелям, что все это будет подстроено. Но это значило бы выдать своего патрона. А не сказать — значило предать старика. Как бы он ни поступил, все равно он окажется виноват. Кроме того, если Дэнби догадается, а на этот счет он необыкновенно догадлив, то выкинет Эрнеста на улицу.

Возвращаясь в контору, он еще раз обсудил эту сделку со всех сторон. Что он идеалист, ему известно. Этого уж не переделаешь, ничем из него не вытравить этой закваски. Интересно, как отнесется его отец к тому, что сын будет уволен за твердость своих принципов. Люди очень много говорят о принципах, но, как он замечал, больше те люди, которые заставляют действовать других на основании этих самых принципов, а сами всегда готовы на компромисс, если дело идет о хлебе с маслом для них лично. Инстинкт подсказал ему, что дома терновый венец мученика не будет иметь никакого успеха.