Дьердь Далош - Обрезание

Потом, уже на улице, бабушка стала ругать автомобили: их кругом все больше и больше, плюнуть некуда, одни автомобили всюду, бедный Золтанка, и зачем ему понадобилось на машине ехать? Поезда ему не хватало? Семья для него не важнее была? Да вся полиция, вместе взятая, этой семьи не стоит! И войну он пережил, и в нилашистские времена уцелел — и надо же, после всего этого нужно было ему умереть, оставить несчастную Розу одну! Да она же отощает, на борзую станет похожа, а девочка-то — вон какая вся бледная, в лице ни кровинки, только огромные голубые глаза светятся, как у бабушки ее, тети Ютки, которую звери-нацисты убили… О, эти проклятые, вонючие автомобили!

Роби Зингер и слышал, и не слышал сердитый бабушкин монолог. Перед глазами у него все еще была Ютка: она сидела в гостиной, у журнального столика, в праздничном платье, без слез, со строгим, гордым, почти уже по-взрослому красивым лицом. И Роби молил про себя судьбу, чтобы она совершила чудо, перенесла их во времена, где можно спокойно жить, где нет агорафобии и автомобильных аварий, не нужно выбирать между еврейством и христианством, где можно будет разорвать заколдованный круг, когда ты толстый, потому что много жрешь, и много жрешь, потому что ты толстый, где не будет ни «рукоблудия», ни хороших поступков во искупление, где будет лишь чистая любовь, как солнечный свет, льющийся изнутри, так что даже в Эрец не придется никому уезжать, чтобы быть счастливым.

В трезвые моменты Роби Зингер, конечно, сознавал, насколько безнадежны чувства, которые питает он к Ютке. Не только из-за того, что она на два года старше его, и не только потому, что приходится ему троюродной сестрой, — учительница Освальд, рассказывая о Габсбургах, объясняла, что в браках, заключенных между родственниками, часто рождаются дети-дегенераты. Нет, Роби Зингеру казалось абсурдным предположение, что какая-нибудь девушка возьмет и воспылает любовью к человеку, который выглядит так, как выглядит он. Роби с отвращением рассматривал три изуродованных пальца на левой руке и спрашивал себя: можно ли такой вот рукой погладить свежее, бархатное девичье лицо?

Впрочем, считая свою внешность отталкивающей, Роби Зингер втайне очень даже гордился своей душой, а особенно интеллектом. Я добрый и умный, думал он о себе, радуясь, что может признаться в этом себе не краснея. И еще у меня глаза красивые, и лоб, добавлял он. Лучше всего, если бы случилось чудо: внутреннее содержание и внешность поменялись бы местами. Тогда бы он был стройный, высокий, со смуглой кожей, как Габор Блюм. И, если можно такое требовать от судьбы, года на три старше.

О своих чувствах Роби Зингер однажды вечером, когда в дортуаре выключили свет, рассказал своему лучшему другу, особо остановившись на близком родстве и на возрастной разнице. Он продекламировал Габору шепотом и свое стихотворение, потом спросил: как тот считает, можно отдать стишок Ютке?

«Здорово придумано, — ответил с соседней койки Габор Блюм. — Самое важное — не слишком все усложнять. Когда останетесь вдвоем, возьми ее за руку. Я всегда так делаю. А дальше само пойдет».

Роби Зингер, правда, не слышал, чтобы его друг брал за руку хоть одну девушку; но идея ему понравилась. Волнуясь, он готовился к вечеру в конце лета, когда бабушка обещала опять взять его в гости к тете Розе.

Служебная квартира, как и у них, состояла всего из двух комнат, но зато в ней были ванная комната и центральное отопление; бабушка о таких квартирах отзывалась как о высшей ступени благосостояния. К тому же теперь, когда они остались вдвоем, тетя Роза отдала Ютке отцову комнату; так что, пока бабушка с тетей Розой рассуждали о жизни, Ютка и Роби сидели вдвоем и разговаривали.

Ютка рассказала, что ее записали в гимназию и что она будет ходить еще и в танцевальную школу: английский вальс и танго у нее уже получаются. Кроме того, она учится плавать и берет частные уроки английского языка. Еще она говорила о своих подругах, которых только мальчики и интересуют; она вот к мальчишкам совершенно равнодушна. Потом спросила у Роби, умеет ли он плавать; жаль, что не умеет, а то бы они вместе ходили в бассейн «Спорт» на острове Маргит.

Роби Зингер тоже рассказывал ей о себе, потом об учителе Балле, который ласково называет его: Бар-Кохба; сказал о том, что хочет стать искусствоведом; попробовал объяснить, какие странные, непонятные различия существуют между евреями, христианами, венграми и коммунистами, не говоря уж о русских и немцах. Его тоже не так уж интересуют девочки, пока он предпочел бы научиться плавать, а когда он вырастет и женится, то не беда, если жена на пару лет окажется старше его или, скажем, будет ему дальней родственницей: главное, чтобы они понимали друг друга и им не нужно было ничего друг от друга скрывать. А если, скажем, жена умрет, то он, Роби Зингер, и за гробом будет хранить ей верность. Говорил он и про Габора Блюма, с которым они планируют уехать в Эрец, потому что у дяди Блюма в Иерусалиме есть магазин, не очень большой, примерно как Дворец моды в Будапеште, и сейчас дядя приглашает их посмотреть, как живут люди в Государстве Израиль. Конечно, они туда если поедут, то на экскурсию, главным образом чтобы покататься на морском пароходе, который выходит из Рима и за пять дней добирается до Тель-Авива, где они целый день будут есть бананы, ананасы и фиги.

Ютка показала Роби свой альбом, и тут Роби, покраснев, сказал ей, что он знает одно стихотворение, которое, хотя сочинил его Габор Блюм, он, Роби, с удовольствием напишет в альбом Ютке. Ему стоило невероятных усилий, чтобы на листках с водяными знаками и с цветочным орнаментом, из которых был сшит альбом, писать более или менее ровными буквами; к тому же в альбоме, к немалой его досаде, было уже много записей, сделанных какими-то неизвестными молодыми людьми. Весь вспотев, но каким-то чудом избежав клякс, Роби в конце концов торжественно передал альбом с довольно читаемым текстом Ютке. Та покраснела, читая стих. «Здорово, — сказала она с улыбкой. — Жаль, что это не мне написано».

Потом они слушали радио. «Брожу, брожу по улицам один, там, где с тобой когда-то я бродил…» — сладко грустил модный певец, и Роби Зингер с завистью констатировал, что слова в этой песне куда красивее, чем в том стихе, от которого он малодушно отрекся.

При этом Роби Зингер, вспоминая совет друга, все время, как завороженный, смотрел на Юткины руки. Иногда ему казалось: еще вот-вот, и он схватит одну из них; но в следующий момент ему делалось страшно. Все его чувства, все внимание были теперь сосредоточены на этих руках. Вот оно, счастье, в нескольких сантиметрах от него, надо лишь протянуть руку… Но как это сделать, под каким предлогом? Может, сказать, что он хочет погадать по ладони? Или соврать, что хотел согнать какую-то букашку? Нет, не годится. Нерешаемая задача. Легче Орлиную гору перетаскать горстями на новое место.