Дьердь Далош - Обрезание

Наконец какой-то разумный вопрос, подумал Роби. «Дайте мне небольшую отсрочку, пожалуйста», — сказал он почти умоляюще. Если бы Балла понял его!

«Отсрочку?! — отозвался Балла; в голосе его были горечь и разочарование. — Кто и когда давал нашему народу отсрочку?! Дал нам отсрочку фараон, когда нам пришлось бежать из Египта? Давали отсрочку ассирийцы или римляне? Или амалекитяне? Или немцы? Нет, сын мой, отсрочку нам никто никогда не давал. Мы всегда должны были принимать решение мгновенно. Но я ли должен это тебе объяснять? — Теперь он обращался уже к остальным. — Не понимаю. У меня на этого мальчика были большие надежды. Что ж, он не хочет быть евреем. А мы никого к этому принуждать не можем. Давайте закончим этот неприятный разговор!»

Конец, всему конец, думал Роби Зингер. Никто не поможет ему взять обратно это проклятое «нет». Если бы Балла спросил, хорошо ли он обдумал; если бы в этом вопросе его прозвучало что-то вроде просьбы!.. Но Балла произносит совсем другое, и в глазах его светится ледяная строгость.

«У тебя есть что сказать нам, сын мой?»

И тут в голове Роби Зингера снова подняла голову непомерная обида, которую он ощутил, едва вошел в зал и понял, какой сговор против него организовали. С неожиданной злостью он выкрикнул: «Есть. Я верую во Христа».

Рабби Шоссбергер ахнул, словно его укусила оса; потом поник и сгорбился. Директор Арато непонимающе смотрел на Баллу, тот — на бабушку.

«В кого ты веришь, сын мой?» — переспросил Балла, придя в себя.

«Во Христа, — повторил Роби Зингер, чувствуя, что теперь обратного пути уже нет. — Каждое воскресенье мы с матерью ходим на христианскую службу».

«Да он только провожает ее, — испуганно подняла голову бабушка. — Она, бедная, не может по ступенькам спускаться. Потому и ходит туда. Утешение ищет».

«Ничего себе утешение! — раздраженно воскликнул Балла и, уже с нескрываемым гневом, обратился к Роби Зингеру: — Ни в какого Христа ты не веруешь, сын мой. Просто заскок у тебя в мозгах».

Директор Арато сделал последнюю попытку.

«Мадам, — повернулся он к бабушке Роби Зингера. — Что вы, как ближайшая родственница ребенка, на это скажете? Не хотите поработать с Роби, растолковать, что к чему?»

Бабушка, вся красная от того, что ее единственный внук подвергся публичному унижению, посмотрела учителю Балле в глаза — и ему ответила: «В этом вопросе я на внука влиять не могу». — «Очень жаль», — мрачно заметил Балла. Рабби Шоссбергер закрыл дискуссию. Протокол, а значит, и зафиксированный в нем отрицательный ответ Роберта Зингера он представит раббинату, сообщил он. К сожалению, ситуация выглядит так: поскольку об обрезании речи быть не может, а следовательно, не состоится и бармицва, интернат как учреждение религиозное вынужден будет отказаться от дальнейшего содержания воспитанника, хотя как социальное учреждение пойдет на такой шаг в высшей степени неохотно. «Лично я тоже весьма сожалею об этом, ибо наслышан о данном воспитаннике как о способном и добросердечном молодом человеке, хотя его прозвучавшие здесь непочтительные, более того, скандальные высказывания меня глубоко огорчают».

«Тогда, Роби, вернешься домой», — сказала бабушка. Голос ее был холоден, но в глазах сияли триумф и счастье.

Роби Зингер твердой походкой направился к двери, и тут его догнал Габор Блюм. Они посмотрели друг на друга: Роби — решительно и облегченно, Габор — беспомощно, с недоумением и отчаянием. «Опять ты все запутал», — сказал Габор, и внезапная злость выдавила слезы у него на глазах.

В последний понедельник зимних каникул, утром, бабушка взяла Роби Зингера за руку и повела его в комиссионный магазин. «Не ждать же нам всю жизнь эту премию, — сказала она, не забыв отпустить язвительную реплику в адрес руководителей предприятия: — Им что? Им ты хоть сдохни!»

Зимнее пальто обошлось в триста форинтов. «Сумасшедшие деньги», — вздыхала бабушка. Пальто было совсем новое, темно-синее; это был так называемый товар с дефектом, но дефект они, сколько ни искали, так и не сумели найти. В правом нижнем углу блестящей, теплого цвета подкладки был нашит холщовый квадрат, и на нем значилось, что изготовлено пальто в пошивочном кооперативе «Прогресс», то есть там, где до самой своей смерти работал Мор Хафнер. Это надо убрать, подумал Роби Зингер, а то мать увидит, и готов новый курс гипнотерапии.

Кто бы мог подумать, что новое пальто доставит ему столько счастья! Идя по улице, он все время разглядывал рукава пальто, блестящие черные пуговицы на бортах; ему все время хотелось потрогать их руками, погладить. Он был уверен, что идущие навстречу прохожие тоже восторгаются его новой одеждой. Бабушку, судя по ее лицу, гордость просто распирала. «Да это пальто, — заявила она, — не то что триста, пятьсот форинтов стоит».

Всю вторую половину понедельника они посвятили новому пальто. Чтобы отметить приобретение, они зашли в ресторан «Аббазия», и бабушка заказала внуку самый дорогой комплексный обед, где было все: мясной суп, жареное мясо, картошка, пирожное с кремом. Пиршество завершилось персиковым соком.

Потом они пошли в клинику имени Аттилы Йожефа, чтобы и мать могла порадоваться новому приобретению. «Просто чудо, как красиво», — сказала она, прежде чем погрузиться в сон.

Идя домой, они пешком спустились по улице Кавич и как раз успели на шестьдесят шестой трамвай. «У нас еще куча времени», — сказала бабушка, и поэтому, приехав в Пешт, они решили заглянуть в кооператив по пошиву плащей и дождевиков, хотя бабушка и оформила себе, из-за множества всяких дел, свободный день. Однако пальто она обязательно хотела показать женщинам, с которыми вместе работала. Те были в восторге и готовы были поклясться чем угодно, что давно не видели такого красивого, элегантного, сшитого по фигуре пальто.

Наконец они зашли в райком: у бабушки была задолженность по партвзносам. Секретарь, товарищ Клейн, сразу обратил внимание на зимнее пальто. «Видите, товарищ, — сказал он со счастливой улыбкой, — кто бы что ни говорил, а живем мы все лучше, все зажиточнее».

И после этого собственноручно вклеил в бабушкин партбилет марку, удостоверяющую, что партийные взносы за январь тысяча девятьсот пятьдесят шестого года уплачены.

На следующее утро бабушка отвела Роби Зингера в школу на проспекте Сталина. «Садитесь, товарищ», — сказала ей в канцелярии крашеная блондинка, замдиректора школы. Роби Зингеру она садиться не предложила. Потом она долго изучала табель, выданный Роби в обудайской школе, и его метрическое свидетельство, некоторые данные из которого переписала в таблицу с надписью «Листок личных сведений об учениках». Потом подняла голову и улыбнулась: «Все в порядке. Теперь надо только уточнить классовый статус ученика». — «В шестом классе он, — ответила, не задумываясь, бабушка; но потом, увидев на стенах портреты Ленина, Сталина, Ракоши, быстро поправилась: — Из бедняков мы».