Елена Черникова - Вожделение бездны

Конечно, да, традиция, нация, тяга к трансценденции, распилы на дубах истории, сколы на камне философском, и слабаки не пожертвуют своё призрачное бессмертие науке просто так, придётся поработать, но мечта превратилась в манию.

Богата Русь интеллектуалами; не чета иным обедневающим духовно царствам Европы.

Возразим: ну зачем покупать все-все Библии, чтобы расправиться с одной верой?

Была, была зазубрина между целями и задачами, посему профессор Кутузов, чуя логическую засаду, никому не признавался в потаённой томительной страсти: коллекционируя, обрел он блаженство, утонул, попался на обаянии древних; в каждом томе - засушенные в гипергербарий века упрёков и проклятий, надежд и безответных упований, а он их пальцами перелистывает. Он видит: молятся по храмам бессчётные безумцы, доверяющие слову, и гербарий похрустывает высохшей кровью истории.

…Профессор пообещал проснувшейся жене новые подушки - ладно, потерпим! - и неосторожно решился вздремнуть.

Сначала получилось хорошо, и сверхценная идея уснула, не шебаршась.

Но завыло в небе, загремели, как обычно, зашаркали сапоги, пошли танки, охватило упоение боя, а палец на гашетке, и серые мозги на багровой стене, - и учёный рывком заставил себя очнуться.

Медицинское состояние было неизбежной ночной реакцией профессорского организма на покупки Библии.

Днём бодрила радость; он вживлял новенькую между шершавыми старожилами шкафа под приветственное молчание зацелованных ещё в семнадцатом веке досок, и в шкафу

разворачивался шестой день творения в новом количестве экземпляров. Кутузова как

учёного томил именно шестой день и то смехотворное, против чего Дарвин правильно выдвинул науку.

Человек не может быть результатом одноразового акта творения, - центральная идея

дарвиновского творчества пленила Кутузова ещё в юности. Цельная, простая, в чём-то наивная, красивая, очень красивая, романтичная и глубоко научная. Кутузов умел часами цитировать "Половой отбор" наизусть. "Естественный отбор" ему нравился чуть меньше, хотя, конечно, и тут единство, и борьба, и противоположности.

Библий накуплено много, лучшая на Москве коллекция. Жена спрашивала: остановишься?

Зачем останавливаться? Наслаждение филолога Кутузова этой Книгой, будто на месте схваченной изменницей - упоительно!

Можно казнить камнями, огнями, а можно сказать - иди и не греши, о, Книга, соблазнившая мир, отпускаю тебя. Он и говорил ей.

И гудела сердечная нота: искрящийся восторг обладателя, гордость накопителя, сладость мечтателя, упоение вечностью, древностью и сопротивлением. Днём и вечером - жизнь, полная личного смысла. Ни секунды страха! Библия, сказать по секрету, снимает любые фобии, даже если просто подержаться, а у Кутузова полный шкаф прекрасных полонянок.

Однако ночью, строго после обретения, чугунной массой грохота и вони наваливалась война. Она всегда у Кутузова мировая, и ослепительная многоцветность ярких её видений порвала бы, если жить её наяву, любую сетчатку.

Мир ночной войны усыпан изысканными драгоценными каменьями. А инкрустированная броня перламутровых танков! Её задорно прокалывали, будто картонку, острые диамантовые снаряды, полные рубиново-кумулятивной страсти, сливавшей жидкие

перламутры внутрь салона. Зеленоватые дары колумбийских недр на флангах влажно и вожделенно проникали в человеческие тела, и воины света, внезапно ограненные, становились изумрудными от сапог до бобрика на темени.

Дотерпеть лишь до утра. Протаскать неподъёмную рубиновую войну на теле, каменный ранец и невозможные контакты меж хрупкими твердынями.

Маяться и грубо кричать во сне, кидаться в крокодиловый бассейн и плакать от

неразрешимой, невыносимой, заживо сглатывающей человека любви к телесной жизни в трёхмерной оболочке, - приходилось, к счастью, однократно. Во вторую ночь война степенно уходила, притихшая, углеродная по-простому, и ранец мягчел и вялено скукоживался, и рассыпался прахом.

Жена знала, что на вторую ночь ему полегче, да и покупки пошли пореже. Только в первую, разрывную, ночь со смещённым центром тяжести, когда предынфарктная мука терзала мужа неотменяемо, жена тряслась от страха и усердно всё понимала.

"Подсел отец и завис, он не может соскочить со стяжательской иглы", - безжалостно выразился их сын. Мать отругала его за осуждение.

На третью ночь профессор спал, как младенец, и жена с утра казалась милой и

молодой. Тревога сходила с неё медленно, кусочками, жена страдала дольше, чем её

домашний маньяк, но не разводиться же. Сколько лет уже вместе. Лишь бы ничего не случилось.

Сын был единственным, кто не дёргался по библиоманному транжирству отца, тогда как жена и просвещённый ею врач уже согласились с идеей однажды написать в институт им. Сербского. Жена даже конверты купила, почтовые марки, бумагу и полный адресный справочник. Мало ли что.

Но случилось историческое событие. Номинировать его трудно, поскольку любому со-бытию можно подыскать аналогию. Этому не подыщешь аналогию. Оно уникально по кровоподтёчной революционной прямоте, времени, месту и простодушию глашатая.

Утром 18 февраля 2006 года в семье профессора включили, как обычно, качественное радио "Патриот", особо любимое хозяйкой дома, и сели завтракать. "Яичница,

сухарики - под лапти расписные, бекончик, соки свежие - под клюковку развесисту",

- пропел сын, не выносивший сусального тона станции. "Чудовищная бредятина!" - изящным слогом отмечал он её выходы в эфир. Родители обижались, но не спорили.

Профессор слушал придыхательно-фрондирующее радио "Патриот" исключительно из любопытства: когда закроются? Ну нельзя же, дорогие вы мои, в новом тысячелетии

работать на лампадном масле. Ну нельзя же всерьёз интересоваться у приглашённого на полчаса маститого священника, на какой сковородке будут жарить бабу, явившуюся в храм в брюках и простоволосой.

Но три раза в неделю в эфире появлялся голос, за обертоны которого профессор прощал этой редакции всё остальное. Кроме того, женщина свободно склоняла числительные и бесстрашно строила деепричастные обороты. Правильно строила - в отличие от подавляющего большинства современных российских журналистов.

Жена профессора тоже приметила женщину. Сын, трижды в неделю поглядывая на сурово помалкивающих родителей, изучал стилистику немых сцен ревности.

…Профессор услышал новость и перестал есть, жена замерла, как в провинциальной самодеятельности, прямо с кофейником в руке; сын ухмыльнулся, отвернулся и спрятал взор в заоконных тучах над городом, ощутив сгущение внутренних туч.

Диктор уведомил народ, что министру образования России накануне принесли