Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе

Из распахнутого настежь гаража слепит глаза новенькая «Волга» цвета сафари. Совсем недавно Рафик хлопотал о ней — продал «Жигуленка», купил «Волгу» двадцатьчетверку. Расторопный был мужик. Жил широко. Без оглядки. И спалил печень.

Волоокая Елена — жена Рафика, теперь уже богатая вдова, заметно растерялась, увидев во дворе Петра и уважаемого в поселке Данилу Никитича Дворового. Не ожидала она их так рано!

— Может, помочь чего? — сказал Данила Никитич, заметив смущение хозяйки.

— Да, да! — И волоокая хозяйка всхлипнула, смахнула якобы набежавшую слезу. — Поможете укладывать Рафика в гроб. Заходите…

Из большой светлой комнаты с двумя окнами на улицу были вынесены все вещи, кроме трельяжа, который по христианскому обычаю завесили черным. Посредине комнаты, изголовьем к простенку между окнами, на устроенном из табуреток месте был приготовлен для усопшего гроб, изготовленный на нижнем складе. Может, даже из той буковой плахи, которую Рафик держал в руках три дня тому назад. Гроб уже украшен черным с красным, застелен внутри; в головах подушечка, набитая стружками. На тумбочке у простенка — увеличенная фотография — портрет. На нем Рафик вполуоборот. Улыбается. В клетчатой рубашке нараспашку. Такой похожий на себя и такой живой, что не верилось, что он умер.

Из соседней комнаты вышел моложавый армянин, очень похожий на Рафика, что‑то шепнул хозяйке, и они вышли, видно, готовить усопшего к возложению в гроб. Дверь в ту комнату осталась приоткрытой, и Петр, скрипнув протезом, сунулся закрыть ее. Взглянул и обмер, сердце тонко задрожало. Усопший лежал в разобранной постели в одних трусах. А моложавый армянин, похожий на Рафика, упершись мертвому в лоб левой рукой, правой вырывал ему золотые зубы обыкновенными плоскогубцами. Ему помогала волоокая Елена. Петр отшатнулся в ужасе. И вдруг почувствовал острый приступ тошноты. Зажав рот ладонью, чтоб его не вырвало прямо у гроба, он ринулся со страшным скрипом к выходу. В дверях столкнулся с матерью Рафика, маленькой, высохшей старушкой, укуганной в черное. Извинился, оглянулся на недоумевающего соседа Данилу Никитовича, успел сделать знак рукой, мол, плохо мне, тошнит, мол, на воздух надо. И выскочил на крыльцо. Женщины, словно по команде, перестали причитать, уставились на него недоуменно.

Держась за поручни, Петр тяжело спускался с крылечка, на ходу придумывая причину, чтоб уйти. Сказал, что не переносит вида покойника и пошел со двора. Оглянулся еще раз и другой, содрогаясь от мысли, что там продолжают орудовать плоскогубцами моложавый армянин, как оказалось потом, — родной брат Рафика из Краснодара, и вдова — Елена Прекрасная. Испытывая почти физическую боль, будто это ему выворачивают зубы, он наддавал шагу, вслух прогоняя дикую мысль, пришедшую некстати в голову: «А зачем добру пропадать?..» В поселке поговаривали, что злоумышленники шалят на кладбище: после похорон откапывают ночью покойника и вырывают у него золотые зубы, если этого не сделали родственники.

«До чего дошли людишки! До чего дошли! — возмущался он, перешагивая через рельсы. — Это же уму непостижимо — плоскогубцами! Еще не остывший труп!..»

В это дежурство Карл Маркс был особенно «разговорчив». Еще днем Петр заметил, что в уголках его глаз струится лукавая усмешка. Значит, сегодня что‑нибудь отчебучит, подумалось. И в это время возникла негромкая перепалка между экономистом Кирой — крупной миловидной женщиной с крутыми объемистыми бедрами — и бухгалтершей Ксенией Карповной. Она тоже миловидная, но худощавая. С бледным лицом и наметившимися мешками под глазами. Она менее выразительна в бедрах, но примечательна в груди. Что‑то было в ее аккуратной небольшой, обтянутой розовой просвечивающейся кофточкой груди. Что‑то целомудренное, по — девчоночьи свежее и наивное. Будто ее не касалась еще грубая рука мужчины. Будто она не кормила грудью двух сынов. Из коих один уже учится в девятом классе.

Завелись они по пустяку. Ксения Карповна сказала кому‑то по телефону мягким, почти ласковым голосом: «Хорошо, хорошо! Как только он появится, я ему скажу… — А когда положила трубку, добавила грубо, с непонятной злостью: — Пош — шел ты!..»

— Кто там? — удивилась Кира тону коллеги.

— Не знаю. Какой — то…

— Ну разве можно так, Ксюша?

— А чего он?.. «Обязательно скажи! Обязательно скажи!..» Как будто ему здесь обязаны.

— Но все равно так нельзя.

— Можно.

— Нельзя злиться без причины. Характер портится.

— Уже испорчен.

— У человека, может, дело. Он надеется…

— Пусть надеется! Понадеется, понадеется и перестанет…

«Странные они, эти конторские!» — подумал тогда Петр, слушая вполуха женскую негромкую перепалку и старательно переписывая под копирку показатели работы бригад за прошедший июнь месяц. От нечего делать он часто подключался, вернее его подключали помогать «марать бумагу». Сидя с ними в конторе целыми днями (днем на территории совсем нечего делать), он слушал их нехитрые разговоры, пересуды, всегда удивляясь женской способности говорить и в то же время строчить свои бесконечные ведомости, показатели, планы, отчеты.

Женщины частенько отрывались от дела, гоняли чаи, или просто обстоятельно разбирали какой‑нибудь домашний пустяк, чей‑либо поступок или какой‑нибудь разговор. Но чаще всего пересказывали свои собственные вчерашние или утренние дела, мысли, переживания, разговоры с мужем, детьми. С удивительным простодушием и откровенностью. Наверно, у женской натуры есть необоримая потребность излиться. Пережить вторично то, что было вчера, сегодня утром или час назад. Эта их способность переживать заново, «пережевывать» вчерашнее по многу раз не только удивляла Петра, но и поражала. Ему даже казалось, что эти «пережевывания» не только в характере женщин, но это какой‑то особый род духовной жизни. Живя по замкнутому кругу — дом — работа — дом — женщина, естественно, нищает духовно и ищет способ утоления духовного голода. В своем отупляющем ежедневном однообразии женщина настолько духовно опускается, что ей требуется какая‑то реабилитация. Примитивный, конечно, способ удовлетворения духовных потребностей, но что поделаешь, если другого не дано. Кино, телевидение, газеты — это да. Но живое общение человека с человеком, особенно для женщины, — наверное, необходимо, как воздух. Иначе не объяснишь эту необоримую тягу поболтать. Болтают обо всем. Болтают, не прерывая работы, болтают, прерываясь на целых полчаса, а то и на час. И никакие замечания, увещевания начальника и даже ненависть рабочих, которые за глаза, да и в глаза иногда, называют их тунеядцами, бездельниками, нахлебниками и даже тараканами, — не в силах побороть эту женскую стихию. Это бедствие социалистической действительности.