Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе

И снова он промолчал. Только прижал еще крепче. Гуля замерла, пораженная неприятно. Потом стала ласкаться. Целовала его, гладила. Трогала интимно и шептала нежности горячими губами. А он лежал безучастный — ни ласки, ни слова ее горячие никак не действовали на него. Она отвернулась и тихо заплакала. Он повернулся к ней, взял в ладонь обе ее гуттаперчевые сисечки, и она ужаснулась, какая холодная, жесткая была у него на этот раз ладонь.

Ученого экономиста из Краснодара все не было и не было.

Минуло лето с его раскаленными днями и прохладными ночами, пришла осень с ее пьянящим изобилием и ровными тихими дождями. Стремительно надвигались ноябрьские праздники. Моссовет во главе с Г. Поповым и Ленсовет во главе с А. Собчаком обратились к народу с призывом не праздновать семьдесят третью годовщину Октябрьской революции. Поскольку Октябрьская революция якобы себя дискредитировала. В стране творилось что‑то непонятное. Чудовищным скрипом заскрипела проржавевшая машина промышленности, вопросы экономики оседлали лихие, но малокомпетентные люди, дисциплина труда на всех уровнях покатилась к отметке нуль; национализм, словно злой джинн, выпущенный из бутылки, ураганом покатился по стране, учиняя то туг, то там дикие кровавые расправы. Спекуляция с поросячьим от восторга визгом кинулась грабить продовольственные и промтоварные закрома, тысячи эшелонов стояли в тупиках, не разгружаемые по чьей‑то злой воле, митинги и забастовки, дикая травля в прессе всего добропорядочного, русского, советского и лавина пустопорожних речей с высочайшей трибуны. Но болёе всех удивлял сам лидер М. Горбачев. Он произносил одну за другой длинные речи, распекал, уговаривал, увещевал; путался в пустых, лишенных твердого смысла фразах, аппелировал к народу, сподвижникам, к миру, к чести, совести, требовал все новых и новых полномочий, на ходу постигая азы правления государством; захлебываясь словами, открывал с экрана телевизора давно открытые истины; старался, раскручивал, а потом садился в самолет с Раисой Максимовной и уезжал в очередное турне по странам мира. Этой своей безответственностью, неопределенностью и непоследовательностью, «гласностью» и «плюрализмом» довел общество до того, что люди перестали понимать что‑либо. Перестали слышать друг друга. А деловой Запад тем временем, под шумок, обделывал свои делишки. Рухнула в Европе социалистическая система, созданная кровью и потом советского народа; не у дела оказался и Варшавский договор. Восточную Германию кинули в объятия монстра цивилизации — ФРГ, бросили на произвол судьбы Кубу. Взбеленились Прибалтика, Грузия, Украина, Молдавия. А лидер катается по миру. Его больше заботит Европейский дом, чем свой. Наплевать на двадцать миллионов жизней, положенных на то, чтобы обуздать воинственных фрицев, главное сорвать аплодисменты на Западе. И чтобы дать законный вид и толк своим поездкам, — внешняя политика с ее бесконечными уступками представляется народу как небывалое достижение — конец холодной войны. А то что началось экономическое удушение России — этого он как бы не замечает. И что самое интересное; чтобы показать народу конкретную выгоду от бесконечных вояжей по миру, наш лидер начал попрошайничать. Даже у Испании выпросил несколько миллиардов! Такого унижения Россия не знала в веках. Но самое страшное во всей этой дикой политической вакханалии было то, что явно обанкротившееся руководство отчаянно цеплялось за власть, несмотря на сказочные провалы один за другим. Из гущи народной доносится явный гул, требования отставки, а Оно, руководство, как бы не слышит. Такой немоты, такого политического бескультурья еще не знала цивилизация. Это порождало бескультурье на низах. Заповедное хамство процветало в торговле, в учреждениях, на транспорте, в культуре, в науке. В среде творческой интеллигенции катастрофически нарастала конфронтация. Цинизм, нигилизм, национализм, неверие,

секс, порнография, спекуляция, грошовое делячество, политический инфантилизм, очернительство своей истории, преклонение перед Западом, культ денег, силы, ловкости и бесстыдства расцвели пышным цветом. Где уж тут удержаться нравственности на плаву?!

Петр почему‑то чувствовал свою ответственность за все, что творилось в стране. Сердцем, нервами, каждой клеточкой. Почему? Он этого не мог объяснить. Как не мог объяснить никто из советских граждан, вовлеченных в небывалую политическую карусель. Равнодушных не было. Но и толку от этой политической сверхвозбужденности тоже не было. Творили, кто во что горазд. Как в той басне — лебедь, рак и щука. В народных низах находило свое точное отражение состояние верхов: неясность, неопределенность, рассредоточенность. И это было страшно. За многие годы общество наше было превращено как бы в единый организм — куда голова прикажет, туда и туловище. Как вверху аукнется, так внизу откликнется. Поэтому теперь — вверху разброд, и внизу разброд.

В леспромхозе началась какая‑то новая пертурбация. Вышло, говорят, Постановление Совета Министров о малых предприятиях. Руководство леспромхоза ухватилось за новую идею и буквально в течение месяца из одного нижнего склада образовалось вдруг три малых предприятия. Цех товаров народного потребления, цех лесопиления и цех деревообработки. Со своими, разумеется, директорами с оглушительно высокими окладами. А рабочим накинули по полсотни. Да сократили численность. Вот и вся реорганизация. Ну разве не повод для «историков — бузотеров»?

Петр чувствовал, как у него и его единомышленников уходит почва из‑под ног. На самом деле — эти все перестроечные преобразования идут как‑то так, что начальство повышает себе оклады, а рабочие остаются с фигой. В тех же райсоветах и райкомах. Кричали, кричали о перестройке Советов и райкомов, о сокращении неимоверно раздутого партаппарата и вдруг, как издевка над народом, — бац, повысили в три раза оклады. Говорят, машинистка теперь в поссовете получает триста рублей. Сидит, клацает на машинке — и триста рублей. А рабочий в лесу — едва двести, двести пятьдесят выгоняет. И в самом деле есть чему возмутиться!

От таких «преобразований», от такой «перестройки» — все больше беспорядков, все злее люди. И неужели так будет продолжаться? Не может быть, чтоб так продолжалось. Это же ведь гибель! А человеческое общество, где-то читал Петр, наделено природным иммунитетом против гибели. Значит, выход есть. Значит, можно что‑то сделать. Поговорить бы об этом с живым человеком. С Карлом Марксом чего‑то не клеится. Скорей бы приехал ученый из Краснодара!..

В ожидании ученого — экономиста из Краснодара Петр потихоньку перечитывал Карла Маркса и Энгельса. И чем больше читал, тем больше поражался категоричностью формулировок. Тоном, вещающим истину в последней инстанции. Особенно этим грешил Карл Маркс. И что ни возьми, какую мысль ни продолжи логически — погружаешься в такую бездну противоречий, что тронуться можно. Может это учение, интерпретированное нашими вождями, и привело нас к бездне, на краю которой мы оказались?