Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

Разошлись далеко за полночь. Я решил пройтись пешком (мне предлагали подвезти на машине, но я отказался). Ко мне присоединился довольно крупный работник Совнаркома. Впоследствии он тоже был расстрелян. Впрочем, все остальные тоже. На душе у моего спутника, видать, накипело. Всю дорогу он мне рассказывал про ужасы, которые творятся во всех уголках страны и во всех звеньях системы власти и управления. Меня это ничуть не трогало. Я вежливо слушал, думая свою думу: доносить или нет? Он говорил, а я твердил про себя одно и то же. Об этих разговорчиках надо немедленно сообщить! Но почему я должен сообщать? Я не стукач. Я — совсем другое. И это совсем не мое дело. Пускай они сами между собой разбираются. Сначала я решил вести себя так, как будто ничего не случилось. Но на другой день, проспавшись, все же написал донос. Но без особого желания: так, по привычке!

Между прочим, хочу обратить внимание на одно странное обстоятельство. Когда впоследствии все участники того вечера стали один за другим исчезать в связи с враждебными «уклонами», «заговорами», «группами», «оппозициями» и т.п., пачками выдавая своих «сообщников», ни один из них не упомянул моего имени. Случайность? Забывчивость? Желание спасти мне жизнь? Не думаю. А жизнь моя для них не стоила ломаного гроша. Может быть, именно в этом дело? Я был для них слишком ничтожен, чтобы помнить обо мне. Я для них просто не существовал!

Короче говоря, все началось с безразличия, конкретнее — с нежелания открыто защищать Его от нападок со стороны его противников. Признаюсь, я почувствовал даже некоторое (очень слабое, правда) удовольствие оттого, что есть люди, которые его не любят и презирают.

КГБ. Полковник беседует с Женей.

П . Эти доносы перепиши. Они не по форме. Халтури парень? Почему тут ни слова о связях с ЦРУ? А тут — слова об антисоветской пропаганде?

Ж. Но они же члены КПСС!

П . Тем более. И имей в виду, на тебя самого уже поступило сорок три доноса. Из них пятнадцать от Васи, семь Тани, пять от Зураба.

Ж. Но я с ним незнаком!

П . Тем более. Еще семь доносов, и будем тебя брать. Учти на будущее. Нам сейчас нужно пять американских шпионов, девять идеологических диверсантов, пятнадцать диссидентов, Процент преподавательского состава надо увеличить.

Ж. А меня за что будете брать?

П . За валютные махинации. И за стишки.

Ж. За какие стишки? Я стишки не умею делать.

П . А кто написал «Балладу о Генсеке»? Васька говорит что ты.

Ж. Врет. Мне он говорил, что это Пушкин написал.

П . Не сваливай на Пушкина. Мы на машинах проверим, кто из вас напакостил. Не отвертишься!

Случилось это в седую старь

В стране чрезвычайно дальней.

Правил в стране той тогда Секретарь,

И не какой-нибудь, а Генеральный.

Он жаждал мудрей всех на свете стать.

Для этой цели доклады

С трибуны по многу часов читать

Обожал без складу и ладу.

Однажды позвать он к себе приказал

Ученых, кто поумнее.

Сочините мне, он им строго сказал,

Доклад изо всех длиннее.

Чтобы я всесторонне в докладе том

Осветил все проблемы на свете.

Чтобы тысячу лет изучали потом

Как взрослые, так и дети.

Десять лет подряд много тыщ мудрецов

Исписали чернил реку.

Много тыщ холуев, еще больше льстецов

Сочиняли доклад Генсеку.

Наконец, юбилей подходящий приспел,

Круглый срок некой даты минул,

И Генсек в микрофон, как всегда, засопел

И для чтения пасть разинул.

Целый день читал, выбиваясь из сил,

Аж мозги потекли из носа.

Но и сотой доли не осветил

Даже самых важных вопросов.

Ужасающей скукой заполнился зал,

Захрапели в рядах депутаты,

Ну а он все читал, и читал, и читал,

Приводя за цитатой цитату.

Трое суток прошло. Он натужно хрипел,

Еле челюстью двигал от боли.

А сказать-то бедняга всего-то успел

Еле-еле десятую долю.

Зарастал паутиной и плесенью зал,

В прах рассыпались все делегаты.

И Генсек бездыханный с трибуны упал,

Подавившись своею цитатой.

И страна погрузилась в дремучую тишь,

Заросли к ней пути и дороги.

Если ты невзначай на нее налетишь,

Уноси, пока цел, ноги.

— Плюнь ты на Них! Что ты Ими забиваешь себе голову?!

— Меня унижает сам факт Их существования.

— Пойми, Они не люди, а лишь человекоподобная персонификация социальных законов этого общества. И относись к Ним как к мертвой и неразумной природе.

— Именно это-то и раздражает.

— Так можно свихнуться.

— Или выздороветь. Так называемое нормальное общественное сознание есть форма массового сумасшествия на самом деле. Чем характеризуется сумасшествие? Неадекватным пониманием и оценкой происходящего вокруг. Возьми любого средненормального индивида...

— Это понятно, и я спорить тут с тобой не могу. Но это — не медицина, а идеология.

— Идеология навязывает и медицине свою волю. Ты думаешь, кагэбэвские врачи в психиатрических больницах и тюрьмах все сплошь жулики? Нет, они честны с точки зрения этики нашей психиатрии.

— К чему же ты стремишься?

— Пока к некоторой первичной ясности. А там видно будет.

— Но тем более можно обойтись без Них.

— Нет. Они — точки опоры и ключ к пониманию и решению всех проблем.

— Маркс считал иначе.

— Так он и ошибся.

— Где они все-таки, эти твои приятели? Ну, опиши, что ли, как они выглядят.

— Изволь. Маркс — маленький, коротконогий, бородатый и волосатый. Ленин — маленький, лысый, бородка клинышком, картавит. Сталин — маленький, рябой, усатый, курит трубку, говорит с павианьим акцентом...

— Не морочь мне голову. Что я, не знаю, как выглядят настоящие Маркс, Ленин, Сталин? Я спрашиваю о твоих приятелях.

— Ах, ты об этом. Маркс все-таки с бородой и длинными волосами. Но — высокий, выше среднего. Худой. Заношенная нейлоновая куртка. Драные штаны и ботинки, но зато иностранные. Зимой и летом одним цветом. Ленин — с бородой и волосами, выше среднего, худой, нейлоновая куртка, драные заграничные штаны и ботинки. Сталин...

— Шутишь?

— Ни в коем случае.

— Так что, это у них — форма?

— Не то чтобы форма. Просто в этих кругах так принято.

— Понятно. А чем же они друг от друга отличаются?

— Когда как. Это зависит от конкретной ситуации. Маркс, например, любит изображать из себя непорочную и кристально чистую девочку. Ленин — мечтатель, музыку любит. Особенно «Аппассионату» и «Замучен тяжелой неволей». Берия любит девочек насиловать. Сталин — прагматик и позитивист.

— Не понимаю, что это такое. Педераст, что ли?

— Педераст — это Железный Феликс. А Сталин бережлив, расчетлив, сдержан.