Александр Зиновьев - Желтый дом. Том 1

А чтобы взорвать здание СГУ, сказал Террорист, можно сделать под него подкоп из твоей квартиры. С пятого этаж изумился я. Ну и что, сказал он. Вот, смотри сюда! Это здание СГУ. Это — твой дом...

Организация рабочих готова, сказал Обличитель. Шесть человек — для начала достаточно. Потом за нами пойдут миллионы. Пора собирать иностранных журналистов. Только проблема: где? Может быть, у тебя в квартире? В мою комнатушку шесть человек еще кое-как втиснутся, сказал я. А журналисты на лестнице останутся? Или на улице? Удобнее на улице, напротив. Под козырьком министерства. А мы из форточки будем лозунги выкрикивать. А какие, кстати, лозунги? Пролетарии всех стран, соединяйтесь? О Боже, вздохнул Берия. Из-за этих дилетантов свихнуться можно! Вам знакомо такое слово: «кон-спи-ра-ция»? Так вот, создавайте свои вшивые «рабочие союзы», но держите их в тайне. Бейте морды директорам, секретарям партбюро и председателям месткомов! Снимайте ондатровые шапки с председателей жилищных комиссий и депутатов райсоветов! Но не лезьте в политику! В крайнем случае поджигайте мусорные урны и помойки! В конце концов, бейте стекла в министерствах. Но заклинаю, не лезьте в политику! И не связывайтесь с этим... как его?.. с пролетариатом! И с беднейшим крестьянством тоже! Ну что же, сказал Обличитель, устроим собрание на Манежной площади. У меня к тебе одна просьба: обзвони иностранцев и скажи им по-английски, что есть рабочая оппозиционная орга...

Я тебя понимаю, сказал Поэт. И сочувствую. Между нами, я ведь и сам такой.

Хоть в кандидаты не пробьюся

Я философских дисциплин,

Но жизни трудностей боюсь я,

Как и со степенью кретин.

Хотя вовеки в кандидаты

КаПээСэС я не вступлю,

Но жизни прелести, ребята,

Я, как партийные, люблю.

И потому...

Это еще неизвестно, прервал я его. Я еще, может быть, и на площадь выйду, и бомбу брошу. Ну и глупо, сказал Он. Меня схватят как сообщника. А мне это не подходит. Мне тоже, сказал Он. И вообще, надоело мне все это. Не люблю, когда люди долго собираются ударить, но так и не решаются. И сами получают по морде. Что же вы предлагаете? — спросил я. Выпить, сказал Поэт. Потом искать Ее, сказал Он. Будем делать это одновременно, сказал я. Но на всякий случай начнем ходить теперь другим маршрутом, мимо той самой двери.

Прозрение всегда приходит внезапно и несет с собою такую беспощадную ясность, что жутко становится. Так случилось и на сей раз. Я ненавижу общественный транспорт. В нем всегда давка, а я не переношу прикосновения чужих тел, особенно — мужских. Да и женские тела в человеческой толкучке теряют женственность и источают дурные запахи и злобу. Поскольку у меня своего персонального транспорта нет, я предпочитаю ходить пешком. Спокойнее, особенно — после того знаменитого взрыва в метро. И времени теряется больше, а его все равно девать некуда. Но иногда и мне приходится тесниться в общественном транспорте. На сей раз Смирнящев послал меня к одному внеинститутскому автору, живущему в новом районе за тридевять земель, забрать у него тезисы его доклада на предстоящем заседании группы. Я протиснулся к стенке вагона, так, чтобы можно было стоя подремать. На меня тут же навалились два здоровенных хмыря. Я хотел было оттолкнуть их, но тут же по их разговору сообразил, что это бесполезно: они были явно интеллигентами.

На Западе опять разоблачили наших шпионов, сказал один из навалившихся на меня интеллигентов (толстый). Только делают они такие разоблачения как-то вяло, словно извиняясь перед нами. Мол, они бы и рады нас не беспокоить намеками (хороши намеки!), да больше терпеть невозможно, обнаглели наши шпиончики. Ты прав, сказал другой интеллигент (с усами), на Западе вообще боятся нас разоблачать. Им самим невыгодно нас разоблачать, и в этом наша сила. А хочешь знать, почему наших шпионов и вообще наших людей на Западе во много раз больше, чем западных у нас? У нас нечего воровать, а для наших жуликов Запад — благодатнейшее поле деятельности. Мы свое-то не можем толком использовать, сказал Толстый, а ворованное тем более. Чудак, сказал Усатый, разве дело в этом? Главное — украсть. Воровство имеет цель в себе самом. Но тут есть еще одна тонкость. Запад глуп, расточителен, доверчив, тщеславен и расчетлив. А мы всякое дело делаем с умом, экономя человеческую жизнь и материальные ценности. И без всяких корыстных расчетов. Шутишь, сказал Толстый. Ничуть, сказал Усатый. Подумай сам, зачем нам, к примеру, нужна Куба? Для торжества идей? Как ракетная площадка? Чушь! Ничего, кроме убытков, нам Куба не приносит. Так в чем же дело? — сказал Толстый. А вот в чем, сказал Усатый. Предложили мне возглавить секретную лабораторию с годовым бюджетом пятьдесят миллионов рублей, хотя в проблематике этой лаборатории я мало что смыслю. Мой предполагаемый заместитель пояснил мне, что это не играет роли, что моя главная задача — суметь истратить эти миллионы и в конце года потребовать еще десять. Понял? Мы чудовищно богаты. То, что народ нищ, этому не помеха. От этого мы еще богаче становимся, как нефтяные арабские шейхи. И наши богатства нам просто некуда девать. Не ухмыляйся, это действительно так даже в строго экономическом смысле. Так пусть же их жрут хотя и липовые, но все-таки коммунисты. И шпионы, разумеется. Внутри все равно нет никакой возможности их использовать. А так мы хотя бы Запад подрываем и деморализуем.

В этот момент ко мне и пришло оно, прозрение. И я воскликнул про себя следующее. Умники и глупцы, честные и жулики, продажные и преданные! Поймите, в конце концов: у нас нет более важной задачи, чем мирное разложение Запада и последующий его разгром военным или мирным путем. Мирным лучше. Мирный разгром будет ужаснее и долговечнее. Он будет вечным. Аминь!

Иногда на малой лестничной площадке возникают дискуссии. Иногда — довольно острые и даже рискованные. Конечно, в институте есть несколько человек, которым дозволено говорить многое такое, что запрещено говорить другим, — эти люди суть сотрудники КГБ, причем — на высоком уровне. Но есть несколько человек, относительно которых точно известно, что они не связаны с КГБ, но которые высказываются не менее рискованно. И я до сих пор не могу понять, почему такое возможно. Учитель говорил мне, что Они допускают такие разговорчики постольку, поскольку они не выходят за пределы нашей профессиональной среды и не имеют видимых последствий. Когда я вышел на площадку, Вадим как раз заканчивал длинную речь о том, что думают на Западе о нашем высшем руководстве. Он сказал, что на Западе совершенно не понимают механизмов и принципов нашей системы управления. В частности, там думают, будто наша идеология существенно влияет на нашу внешнюю политику. Вот кретины! Смотря о какой идеологии идет речь, возразил Учитель. У нас есть официальная, или формальная идеология Вы знаете, о чем я говорю. У нее своя роль в жизни общества — организация и оформление поведения людей внутри социальной системы страны. Но у нас есть и фактическая, или «рабочая» идеология, о которой все помалкивают. Что я имею в виду? Приведу вам несколько постулатов такой идеологии. Постулат создания многократного перевеса сил. Постулат демагогии. По этому постулату, например, надо кричать об облагодетельствовании, если насилуешь. Наши руководители даже на тройку не способнь сдать экзамен по формальной идеологии даже на первом курсе, но на пятерку знают «рабочую» идеологию. А мы вами одеваем постулаты последней в благородную фразеологию первой. Но это не идеология, сказал Вадим. Это практическое сознание. Если мне не изменяет память, Канта... Изменяет, сказал Учитель. У Канта и ни у кого другого этого нет. Это — мое открытие. Теперь не представляет труда «открыть» его у любого крупного философ прошлого.