Илья Штемлер - Нюма, Самвел и собачка Точка

— Когда Собчак выступал на Дворцовой площади, среди единомышленников был и Зальцман. Он примкнул к Собчаку, еще когда тот баллотировался в депутаты. И был из тех, кто свалил его конкурента Севенарда на выборах мэра… Зальцман очень сильный оратор. И вообще, умница. В институте он считался чуть ли не вундеркиндом. Его даже приняли, несмотря на «пятый пункт»…

— Как и тебя, — добавил Нюма.

— Что я? Дура я против Сашки.

Из-под стола раздался шорох. Точка высунула голову и затем резво припустила к дверям. Толкнула лапой полуприкрытую дверь и сквозанула в коридор.

— Куда это она? — спросила Фира.

— К Самвелу. Надо проведать, как он там. — уверенно ответил Нюма. — Умница. Самвел ее прозвал Маргарет Тэтчер.

— Суровый какой-то твой сосед. Букой смотрел на меня и Зальцмана. Сказал пару слов и все «ара», да «ара»… Что такое «ара»?

— Тебе лучше знать. Ты, кажется, встречалась с его племянником.

— С Сережкой? Он никогда не произносил это слово. Пообтерся в Ленинграде. Красивый был, сукин сын. Нравился он мне. Жаль, аборт сделала. Был бы у тебя красивый внук.

— Знаю. Мама мне рассказывала.

— Если бы не мама, был бы у тебя сейчас внук. Это она настояла на аборте. Убедила меня, что Сережка не будет мужем, что он по натуре бабник и авантюрист…

— Мать была проницательна, — буркнул Нюма.

Слово за слово, Нюма рассказал о затее Сережки.

И что они уже передали эстонскому его напарнику несколько вещей «на пробу»…

— И ты ходил по скупкам и антикварным магазинам? — поразилась Фира.

— Ходил. Вместе с Самвелом… А что? Стоянку автомобилей, где мы подрабатывали сторожами, закрыли на ремонт…

Нюма запнулся. Подумалось, что Фира примет как упрек его стенания на трудности стариковской жизни. А впрочем, почему бы и нет?! Судя по ее виду, могла бы и подкинуть отцу что-нибудь иногда. Хотя бы те деньги, что она взимает с соседа за комнату. И то — подмога…

Но, коротко поразмыслив, решил не касаться этой темы. Фира раскричится, наговорит гадостей, встречных упреков. Как тогда, из-за ржавого велосипеда в прихожей. Нет горше печали, когда на тебя кричит родной ребенок. И ты парализован своим бессилием. Дело вовсе не в любви к нему. Даже, если честно, любовь к нему как-то иссякла с годами, оставив не менее сильное чувство привычки. Дело в обиде, саднящей душу с силой зубной боли. В старости и без обиды родного человека терпишь много обид, а тут еще — от родного…

— Я, папа, приехала… поговорить с тобой. — Фира пристально посмотрела на отца. Словно решая — продолжать или нет…

— О чем? — Нюма почувствовал беспокойство. — Слушаю тебя.

— Нам надо… разделить ордер на квартиру.

— На какую квартиру? На эту? — Нюма не понял.

— Да. На эту. Мне надо официально закрепить за собой вторую комнату.

— Где живет Самвел? — от неожиданности глупо спросил Нюма.

— Да. Она ведь как бы считалась моей. И я по-своему распорядилась: впустила Сережкиного дядю. Теперь мне надо официально ее оформить… Необходимо твое согласие как ответственного съемщика.

— Ты впустила Самвела в так называемую свою комнату, не спрося согласия ни у меня, ни у мамы… — Нюма проговорил это как-то механически, вовсе не желая. Хотя тот поступок Фиры наверняка сыграл не последнюю роль в смерти Розы. — Так почему сейчас тебе понадобилось какое-то мое согласие?

— Ну… при маме квартирант не так длительно и жил с вами. Он почти сразу попал в больницу и пролежал довольно долго, — Фира уловила недосказанное отцом и продолжила старательно спокойным тоном: — Твое согласие необходимо, чтобы я оформила ордер на себя. С тем, чтобы сдать эту комнату городу.

— Не понял, — промолвил Нюма, не веря услышанному. — Ты сказала сдать комнату городу?

— Именно так, папа, — кивнула Фира. — Мне обещана трехкомнатная квартира на Литейном, угол Жуковского. В самом центре. Зальцман пробил через мэра. Но для этого я должна сдать свою площадь… Ну, не сдать, все будет оформлено в порядке обмена…

— А как же я? — обронил Нюма.

— За тобой останется твоя комната… Захочешь, будешь жить со мной, на Литейном. А свою комнату сдашь. Хотя бы тому же Самвелу Рубеновичу.

— Жить с тобой? — криво усмехнулся Нюма.

— А что? — Фира пожала плечами. — Жил же ты с мамой? А у нее характер был не лучше.

— Да. У мамы характер был не сахар. Но она не была… вероломна.

Нюма уже жалел о сказанном. Он смотрел, как дочь вскочила с места и заметалась по комнате широким мужским шагом. Задевая какие-то предметы. А стул, на котором сидел Зальцман, опрокинулся. Да так и остался лежать, ощеряясь четырьмя гнутыми ножками…

— Я вероломная?! Если хочу жить по-человечески, я вероломная! — вскрикивала Фира…

Волосы картинной волной опадали на ее плечи в такт каждому шагу. Лицо сковала бледность.

— Вы с мамой переломили мою судьбу. Выгнали из дома. Отняли жизнь моего ребенка, своими советами…

— При чем здесь я? — лепетал Нюма. — Ты ведь знаешь…

— Знаю! Все случалось из-за твоего молчания. Ты был тряпкой в ее руках… Она прилепила тебе дурацкое прозвище, как маленькому. А ты — Наум! У тебя гордое, красивое имя…

— Меня с детства называли Нюмой, — растерялся Нюма. — И что?

— А то, что это прозвище определило твою судьбу. Маленького и безвольного человека. Чего ты добился? Всю жизнь проработал тихим экспедитором, ты, с инженерным образованием…

— Неправда, я не был тихим… Я воевал… В пехоте, между прочим…

— И что?! Что ты навоевал? Прозвище «Нюма»?! Тихую жизнь? Когда весь город был перед Мариинским дворцом. Когда перед коммуняками решалась судьба демократии, ты сидел у телевизора…

— Какой демократии, дура?! Вашей демократии? Специальной жратвы, шикарных квартир и дач?! — заорал Нюма. — Тебе, кажется, еще и дача светит через постель крупного демократа Зальцмана, да?

Прилив ярости исказил его мягкое лицо. Наплывший бурый цвет кожи четко проявил темные траншейки морщин. Веко правого глаза дергалось тиком… И все это возникло мгновенно. Как падение в темноте. Словно в крике они коснулись самого больного места…

— Вам кажется, что вокруг слепые и немые. Что красивые слова скроют ваше паскудство и жалкое хапанье… Погодите, еще не то будет потом, при вашей этой дерьмократии! Жаль только мне не дожить. Когда вы попрячетесь в Смольном или в том же Мариинском дворце…

Мысли Нюмы метались в голове, подобно зверьку, загнанному в западню. Он понимал, что не убедителен, что не то говорит и не так говорит. Им владеют чувства ограбленного человека. Он во власти долгих своих обид. Во власти нервного срыва, безудержного и алогичного. Из которого сейчас один выход — слезы.

Он старался их сдержать, всеми мускулами лица. Сохранить хотя бы достоинство.