Илья Штемлер - Нюма, Самвел и собачка Точка

— Извини. Я пойду к ребятам, — буркнул Зальцман и направился в конец зала.

Фира пожала плечами. Желе со стерлядью действительно оказалось вкусным.

Нежно обволакивало горло прохладой. С горчинкой рыбного мяса и неожиданным привкусом имбиря.

А пирожки с хрустящей корочкой вообще были великолепными…

— Представляете, Ирина Наумовна… если бы эти «Рождественские сезоны» показали по телевизору?! — общительно хохотнул мужчина. — Вряд ли бы ваш Смольный дотянул до Нового года. В кирпич разнесли бы! А между тем тут пасутся ребята из телевидения, сам видел.

Фира молча собрала в тарелку еще немного еды и отошла от стола к подоконнику.

Из людской мешанины взгляд выхватывал знакомые лица. Известные артисты, журналисты… Даже священник, как есть — в мантии, с тяжелым крестом на груди, разговаривает с пожилой дамой. Кто-то из знакомых кланялся Фире подчеркнуто дружелюбно, кто-то отводил глаза, словно стесняясь за роскошь зала. Да и сама Фира, признаться, испытывала неловкость…

Боковым зрением она заметила своего соседа по столу, с двумя бокалами в руках. Тот явно направлялся к ней. Это уже раздражало…

— Не желаете ополоснуть горло, Ирина Наумовна, — проговорил мужчина, — замечательный коньячок. Французский. Из подвалов королей.

— Ну уж, слишком, — сухо ответила Фира.

— Я не шучу. Вот написано, правда, по-французски, — явно ерничал незнакомец. Тонкая полоска седых усиков растягивалась над узкими губами.

— Не люблю коньяк, — без улыбки ответила Фира и, как обычно, добавила без обиняков: — Скажите, подобная галантность — ваша натура? Или вы на что-то рассчитываете?!

Смуглое лицо незнакомца отразило растерянность. На мгновение…

— Что вы, что вы… — произнес он.

— Я всего лишь мелкая сошка из Управления по кадрам. Имею власть только над уборщицами и над…

— Александром Борисовичем, — вставил незнакомец, обретя самообладание. И, достойно выдержав изумленный взгляд черных Фириных глаз, добавил: — Жаль, что он ушел. У меня есть к нему одно неплохое предложение. Кстати, оно может заинтересовать и вас, Ирина Наумовна… Меня зовут Станислав Алексеевич.

Он повертел пальцами ножку бокала и поставил его на подоконник. Пригубил коньяк из второго бокала и оглянулся. И Фира, невольно оглянувшись, заметила поблизости двоих рослых парней, один из которых уступил ей кресло. Парни как-то оттесняли ближайших гостей…

— Мальчики со мной, — обронил Станислав Алексеевич. — Так вот, Ирина Наумовна… В Забайкалье есть богатейшие залежи меди и других ископаемых. Так называемое Удоканское месторождение. Многие разработки позакрывались, рабочие разбежались, держится только администрация. И то не везде…

— Не понимаю, о чем вы, — сдерживалась Фира.

— Появился шанс неплохо вложить деньги, — продолжал Станислав Алексеевич. — Я, на правах концессии, прикупил две трети одного перспективного участка. Вернул рабочих, наладил производство… Могу предложить концессию на треть этого участка за весьма скромную сумму.

— Кому? Мне?! — Фира обескураженно пожала плечами.

— Или, скажем, Зальцману, — Станислав Алексеевич пригубил коньяк. — На мой взгляд, Александр Борисович неплохая кандидатура. Теневая, не очень публичная персона. Умница. Со связями… Молодой… Самое его время… Собственно говоря, я и пришел на этот «пир во время чумы» из-за Александра Борисовича, поговорить в неформальной обстановке. А потом решил — лучше через вас… Да и деньги-то нужны смешные. Тысяч пятнадцать-двадцать долларов.

— Это… смешные? — не удержалась Фира.

— Могу даже одолжить ему, — продолжал Станислав Алексеевич, — раскрутится, вернет.

— Так и купите сами всю концессию.

— Мог бы. Да не хочу, — усмехнулся Станислав Алексеевич. — Как говорят в определенных кругах: «Жадность фраера сгубила».

— А вы, что… из этих… кругов? — дерзко вопросила Фира.

В плывущих светлых глазах Станислава Алексеевича на мгновение сверкнули искорки.

— Что вы, Ирина Наумовна, — засмеялся он, — избежал. Хотя полстраны вращается в этих кругах… Но, не скрою, некоторый вес имею. По старой профессии, в так называемой, пенитенциарной системе…

Фира не знала точно, что обозначает это заковыристое слово, но звучало солидно. И вызывало уважение. Да и на вид он человек солидный, в возрасте.

— А по новой профессии? — она потянулась к подоконнику и взяла бокал.

— По новой? — усмехнулся Станислав Алексеевич, — скажем, предприниматель.

Фира была уверена, что Зальцман не только отвергнет предложение Станислава Алексеевича, но и будет резко недоволен. Зальцман избегал даже слабого подозрения в каких-то знакомствах со «второй властью» города.

— И, значит, вы многое можете? — Фира поднесла ко рту коньяк и, не без кокетства, смотрела на Станислава Алексеевича поверх кромки бокала.

— Не все, но кое-что могу, — ответил Станислав Алексеевич.

— А можете, к примеру, вызволить собачку из плена?

— Не понял, — растерялся Станислав Алексеевич.

— Ну… собачку. Дворнягу. По имени Точка. Ее украл какой-то Толян. Хозяин скупки на Большой Разночинной улице.

— И что? — все не мог понять Станислав Алексеевич.

— Собачку надо вернуть, — хмыкнула Фира и тронула коньяк кончиком языка. — Если вы многое можете — верните собачку на Сытный рынок. В чайную… Что же касается вашего предложения, я передам Александру Борисовичу…

— Я не держу визиток. Сам позвоню Зальцману. Просто, чтобы он был в курсе дела, — Станислав Алексеевич засмеялся. — Какая-то собачка… Ха-ха… Точка… Удоканское месторождение меди, олова и молибдена… Многие в этом зале ухватились бы за мое предложение. Но не многим бы я предложил… А тут, собачка по имени Точка…

Одиночество требует самообладания. Если его нет, жизнь превращается в пытку. А самообладание, это искусство занять чем-нибудь свои мысли. Собственно, одиночество категория не столько физическая, сколько метафизическая. Можно одному, в пустыне, не чувствовать себя одиноким и, наоборот, в толпе ощущать безвыходное одиночество и тоску… Самое острое одиночество Нюма ощущал на фронте, во время атаки. Тогда, как ни странно, не было никаких мыслей, даже мыслей выжить. Лишь полуосознанное механическое действие. Стоило в такие минуты вернуть сознание, как ты превращаешься в существо, желающее одного — выжить. Зарыться в любую дыру, но выжить… Начальство на фронте неизменно ставило Бершадского в пример как храброго воина. Только офицер Бершадский знал, что во время атаки он ощущал смертельное одиночество. И ни о чем не думал — ни о присяге, ни о собственной жизни. Он, как под гипнозом, бежал на пули. И пули от него шарахались. За все годы войны одна контузия…