Марек Соболь - Мойры

— Классная у тебя сережка, сестра!

Ну вот, совсем забыла. Я ведь для Тебя проколола пупок, шутки ради, в моем возрасте это чистое извращение, год назад серьги еще не было. Черт, как эта Клото ко мне обращается? Сестра? Отлично! Толпа вокруг нас росла, мы всех зазывали танцевать. Все плохое откатилось куда-то далеко — и история этого квартала, и моя история, и вообще все печали.

Внезапно музыка смолкла, а потом зазвучала вновь, но другая — протяжная, очень трогательная. Молодой, лет двадцати, парень с прекрасным высоким голосом околдовал всех. Может, он пел о любимой девушке, или о матери, или о бабушке с дедушкой, которые погибли здесь, в Польше, а то и прямо здесь, на Казимеже, — словом, понятия не имею о чем, но пел он изумительно. У синагоги Ремух люди тоже встали в круг, такой же, как наш, только составленный из пожилых людей. Двигались они медленно, опустив головы на грудь, сплетя руки, будто что-то вспоминали, молились в танце. Я расчувствовалась, вспомнила, как год назад мы отплясывали здесь с Тобой, загрустила. Но горечи не было, музыка окутывала меня, укачивала, успокаивала.

И вдруг меня обдало горячей волной, я застыла на месте. Адреналин расплескался по жилам, едва не оглушив. Я увидела Тебя! Стояла как идиотка и не понимала, что происходит, то ли мне это снится, то ли я рехнулась. Видела, как Ты танцуешь в десятке шагов от меня, узнала Тебя по фигуре, по жестам. Было уже темно, и под медленную музыку прожекторы на сцене притушили, но я видела Твои глаза, Твою улыбку. Я стояла, окаменев, на границе реального, понятного мне мира, не в силах сделать шаг к Тебе, не в силах пересечь ту границу…

И тут музыка закончилась. Под шквал аплодисментов вспыхнули все прожекторы, и я разглядела, что это все-таки не Ты, тьма обманула меня…

Снова заиграли музыканты, наш круг принялся танцевать, а я стояла в центре неподвижно, жутко одинокая в этой пляшущей толпе, потерянная. Не плакала, ведь я, кажется, разучилась плакать, но чувствовала себя так, словно вот-вот сойду с ума, отсеку разум и прочие нормы, завою и уже никогда не перестану выть, брошусь на землю, буду брыкаться, кусать всех и вся, сорву с себя одежду и ударюсь в бегство, в безумие, навсегда.

И в этот момент я увидела старушку буквально в паре шагов от меня, с длинными седыми волосами. Когда-то эти волосы, наверное, были черными, как мои, и, наверное, пахли, как мои, и завивались от сырости, но сейчас они были белыми как снег, немножко растрепанными, ведь седые волосы трудно хорошенько уложить, они жесткие, будто одеревенелые. Потому пожилые женщины не носят длинных волос, а если носят, то утягивают их в пучок. Но она подвязала волосы в хвостик, как причесываются молодые, как причесываюсь я на дежурстве в больнице.

Стояла она в нескольких шагах от меня, опустив руки, и казалась моим отражением в зеркале, только отражением в далеком будущем. Лет ей было много, наверняка уже давно перевалило за семьдесят. Она плакала, и слезы текли по щекам, капали с подбородка, но мне казалось, что я вижу в ее глазах скорее не печаль, но ужас. И вдруг ее взгляд упал на меня, и страх в глазах пропал, она дружелюбно улыбнулась. Кошмар, терзавший ее, улетучился. Она вытерла глаза. Такое было ощущение, будто нас обеих накрыли за чем-то непристойным и обе устыдились. Спустя некоторое время она зашагала прочь, но не в направлении сцены, а в другую сторону, туда, где начиналась улица. Для нее веселье закончилось, как и для меня.

Надела я туфли и двинула домой, за мной грустно поплелась Клото. Наверняка она все видела, но ни о чем не спрашивала и не предложила чаю; каждая пошла к себе, к своим делам — она, должно быть, в постель, чтобы выспаться в кои-то веки, а я к своей тетради.

12 июля

До чего же противный мужик в окне на той стороне. Прозвала его Старым Стервятником, потому что он так и выглядит. Старый, тощий, линялый какой-то, нос крючком и неподвижный взгляд. На фоне залитой солнцем стены он очень похож на стервятника, нахохлившегося среди раскаленной пустыни. Тихонько выжидает, когда ему перепадет какой-нибудь объедок, лакомый кусок моей личной жизни. По сторонам он почти не смотрит. Когда его нет, что случается редко, открываю окна и впускаю хоть немного света. Цветы уже совсем завяли в темноте. Не пойму, почему я так боюсь, почему он мне так действует на нервы. Может, дело в его физиономии, не знаю.

Впадаю чуть ли не в паранойю. Возвращаясь вечером, оглядываюсь, не идет ли кто за мной, не караулит ли этот старый хрыч где-нибудь в потемках, готовый наброситься, стоит мне нырнуть в темный подъезд.

19 июля

Когда я начинала здесь работать, часто рассказывала знакомым о детях из моего отделения — что они говорят да как играют, как выглядят.

Потом перестала, сообразив, как же часто они умирают. До меня дошло, что я выношу из больницы нечто такое, чего выносить нельзя. Помню мою маму, заплаканную, подавленную, после того как она услыхала от меня очередное «умер».

Мы — орден со строгими правилами. Каждая из нас рано или поздно это осознает. Все, что происходит по нашу сторону, — тайна, запечатанная молчанием. И нести все это мы обязаны в одиночку. Делиться печалями либо радостями запрещено.

Примерно раз в неделю хочется бросить работу, забыть о ней навсегда. Но не получается. Разве что наступит такой день, когда все дети умрут одновременно и назавтра не к кому будет возвращаться.

Между прочим, у шестилетней Эмильки уже нет золотистых волос и она больше не похожа на рассыпчатое печенье. Теперь она лысая и бледная, как чешский кнедлик. У нее матовая кожа, и последние две недели она почти каждую ночь писается в постель. Ее мать тоже не похожа на ту, какой она была два месяца назад, — глаза запали, такое впечатление, будто она глядит через черные дырки в черепе. Теперь она носит темные очки.

На прошлой неделе мать брала Эмильку домой на два дня. Призналась мне под большим секретом, что везет дочку к какому-то знахарю-чудотворцу. Что ж, люди издавна справляют особые ритуалы, призванные отвадить смерть. Евреи в подобных случаях меняли больному имя, чтобы обмануть ангела смерти, сбить его со следа.

Если это дает ей хоть немного надежды, пусть едет, надежда порою — самое главное. Без нее остается только впасть в отчаяние, а ведь надо бороться. Считается, что надо. Эмильке уж точно нельзя сдаваться. Ведь она борется за все, что у нее есть.

23 июля

Проснулась вся в поту. Пекло невыносимое, и это в восемь утра. А что дальше будет? Встала, распахнула окна. Старого Стервятника не было. Легла на кровать и ждала, пока сквозняк смахнет с меня капельки пота. Тут-то он и появился, по своему обыкновению. До чего же мне надоела его рожа и тупой взгляд!

Сколько метров до его дома? Два тротуара и проезжая часть, не слишком широкая, автобусы бы на ней не разъехались. Ему наверняка отлично видно, как я валяюсь в ночной рубашке с голыми ногами прямо напротив окна. Так мы и проторчали добрых десять минут — он там, а я тут. Не хотелось вставать и закрывать окна, не желаю лежать здесь, как в могиле.