Ольга Лукас - Тринадцатая редакция. Напиток богов

— В какой древнегреческой трагедии ты почерпнул этот сюжет?

— В какой бы ни почерпнул. А чтоб трагедия не случилась с тобой — советую потихоньку начать отдаляться от Анны-Лизы. Сантиметр за сантиметром. Чтобы потом, когда грянет гром — не сгинуть под лавиной, которая сойдёт на тебя с горы. А она непременно сойдёт, это вопрос времени. Чем дальше ты в этот момент будешь от Анны-Лизы — в эмоциональном смысле, — тем больше у тебя шансов спастись. Подожди, не надувайся так. Спастись самому — и спасти отношения! Которые можно будет через какое-то время восстановить, если хотя бы один из вас будет сохранять холодный и трезвый рассудок. На неё я не надеюсь. А вот ты способен. Поверь, мне нравится то, что с вами произошло. И я бы хотел и впредь приезжать в гости к довольным и счастливым людям, своим старым друзьям.

И так далее, и так далее. И ещё три вагона искусного вранья, способного посеять сомнение в душе даже очень уверенного в себе человека.

— Ты освободился от родительской власти и сохранил со своей семьёй хорошие отношения — молодец! — вскочил со своего места Дмитрий Олегович и воздел к потолку рюмку, так, словно собрался произнести тост. — Теперь ты на новом уровне, и задача усложняется. Ты попал в плен. В плен дома, который никогда не отпустит тебя живым. В плен отношений. В плен своего представления об этих отношениях. И о том, каким должен быть хозяин небольшого легендарного кафе — ты же веришь, что лет через двадцать здесь всё порастёт легендами, шагу нельзя будет шагнуть, чтобы в легенду не вляпаться? И старички будут говорить: о да, да, я был здесь с самого начала, а теперь уже не то.

— Ты что-то путаешь. Я — свободен. А вот ты работаешь на своего бывшего босса из Швеции. Так и не отпустил тебя этот гад?

— Так и не отпустил. Дал вот только немного свежего воздуха глотнуть. Сдохну я в его подвале. А ты — ты ещё можешь разорвать свои цепи! Ведь абсолютной свободы тебе не видать всё равно. Ты — как и я, как любой человек — помещён в тюрьму, именуемую тело. Эта тюрьма возможна только на планете Земля — пока не доказано, что остальные планеты тоже «обитаемы». «Обитаемы» — это значит, застроены тюрьмами, вышками, заборами с колючей проволокой. По-настоящему свободный дух переносится с планеты на планету, и тело не сковывает его, не стреноживает, не держит на месте. Спасибо тебе, тело. Спасибо тебе, планета Земля.

Шемобор плюхнулся на табуретку и одним глотком опустошил свою рюмку.

— «Весь мир — тюрьма! И превосходная!» — с иронической патетикой процитировал Джордж, подливая грушевой настойки. — От древнегреческой трагедии мы переходим к театру Шекспира.

— И ничего смешного! Думаешь, Шекспир гений потому, что много чего написал? Ничего подобного. Если вчитаться в его пьесы — найдёшь ключи к самым неприступным дверям. Попробуй как-нибудь.

— Непременно. Ну, допустим, мир — тюрьма, тело — одиночная камера, и что, и как ты планируешь жить дальше? Побег? Или досрочное освобождение за примерное поведение?

— Побег невозможен. Вернут и новый срок припаяют. И с поведением всё сложно. Мы же живём в тюрьме, мы родились в тюрьме, мы существуем по тюремным законам. И то, что нам здесь кажется «примерным поведением» — на воле может стать дополнительным отягчающим обстоятельством.

— Ну, не знаю. Есть же стандартный набор: не убий, не укради, — задумчиво протянул Джордж.

— А если убийство — единственно возможный способ освободить своих товарищей досрочно? Пожертвовать собою, но других выпустить?

— В маньяки пойдёшь?

— Никуда я не пойду. С моей тюремной логикой. Остаётся только смотреть сквозь зарешеченное окошко и надеяться, что не попадёшь в карцер.

Повисло молчание. Джордж поднялся с места, потянулся, подошел к окну и поглядел сквозь него: о чём думали строители, когда возводили это здание? Зачем окна посажены так близко, почему они уставились друг на друга, не мигая?

— Ну, а как твои отношения с Питером? — спросил он, возвращаясь к столу. — Что-нибудь новое появилось, или по-прежнему продолжаешь его ненавидеть?

— Ненависть — неправильное слово. Страх зайти слишком далеко и сойти с ума — вот как это называется. В этом городе, только в нём, я вижу — почти наяву — своё не случившееся. Мгновение, кадр — я на кухне в родительской квартире. Вспышка — я жду кого-то возле памятника Кутузову у Казанского собора. Ещё кадр — я паркуюсь рядом со Смольным. И точно знаю: всё это действительно могло быть со мной. При ином жизненном раскладе, но ровно в этот самый момент. Город без предупреждения швыряет меня в эту альтернативную реальность и тут же вытаскивает назад.

— Дежавю навыворот, — подсказал Джордж.

Дмитрий Олегович достал из кармана ручку, нацарапал на бумажной салфетке слово «дежавю» и прочитал задом наперёд:

— Юважед. Доктор, у меня — юважед. Что мне делать, доктор?

— Вы совершенно здоровы, больной. Могу прописать вам ещё рюмочку — и побольше оптимизма.

— Не люблю оптимистов. Не понимаю. Они не знают чего-то такого, что знаю я. Чего-то очень важного про эту жизнь. Уроки жизни они не воспринимают. Думают — это не урок, это просто стечение событий. Им повезло. Я не просил об этом знании. Но я не понимаю, что из того, что я знаю, мне надо забыть, чтобы стать оптимистом. Я бы забыл. Я умею забывать.

— А может быть, наоборот — оптимисты знают что-то, чего не знаешь ты?

— Этого я не знаю.

Бутылка подходила к концу. Джордж доходил до нужной кондиции. Теперь следовало оставить его наедине с мыслями о том, что он недостоин Анны-Лизы.

— Я, пожалуй, пойду, прогуляюсь, — медленно, словно стараясь казаться трезвее, чем он есть на самом деле, проговорил Дмитрий Олегович. — Летом приятно ходить по городу, причём, всё равно по какому. Везде что-то растёт, что-то пробивается сквозь асфальт.

— Надо же! Тебе всё-таки не чужда любовь к жизни.

— Ну да. Я иду, гляжу вокруг и явственно вижу картину разрушения, проступающую под внешним благополучием. Я представляю, что двадцать или тридцать лет назад все люди вымерли. Здесь или вообще везде. И растения, которые пока ещё робко пробиваются сквозь асфальт, уже разрушают стены домов. Папоротники разрастаются в квартирах, питаясь соками бывших хозяев планеты. Весь мусор цивилизации засыпан толстым слоем пыли, почти погребён под буйной растительностью. И тишина. Даже птицы молчат — боятся, что с ними случится то же, что с людьми. Только шумят кроны высоких деревьев.

— Все, значит, умерли, а ты остался?

— И я умер тоже.

Поезд, который должен был отвезти любознательного француза в карельские леса, в край озёр и берёз, отходил в час ночи. Когда Лёва, оставив писателя в машине, под присмотром сестёр Гусевых, заглянул в книжный магазин, он понял, что в Карелию автор сегодня не уедет. Если, конечно, не рискнёт обидеть отказом добрую половину поклонников, явившихся за автографом.